Донасьен Альфонс Франсуа де Сад - Жюстина

– Воистину, – сказал Северино, опьянев от вожделения и продолжая прочищать прекраснейшую на свете задницу, – воистину, мой ангел, я спрашиваю вас об этом, потому что вы, по моему мнению, обладаете самыми прелестными ягодицами, какие только существуют, и эти порочные прелести часто искушают распутников. Следует иметь в виду, – продолжал он, заикаясь, – красивый зад

– это яблоко, которым змей соблазнил Еву, это путь к грехопадению, и те, кто проложил его в вашем теле, без сомнения относятся к самым отъявленным злодеям. Этот грех погубил Содом и Гоморру, дитя моё, и вам это известно; он повсюду карается огнем, и нет другого, который вызывал бы такой гнев Предвечного и которого должна остерегаться всякая приличная девушка. Но скажите-ка, не испытывали ли вы сладострастного ощущения во время этой гнусной процедуры?

– В первый раз, святой отец? Абсолютно никакого, так как я была без сознания.

– А в других случаях?

– Поскольку я презираю подобные мерзости, ни о каких приятных ощущениях не могло быть и речи. Затем монах, не прекращая содомировать юного наперсника, задал следующие вопросы: 1) Правда ли, что она – сирота и родилась в Париже; 2) Действительно ли у неё нет ни родителей, ни друзей, ни защитников – словом, никого, кому она могла бы писать; 3) Сказала ли она пастушке, указавшей ей монастырь, о своем намерении отправиться туда и не договорилась ли с ней о встрече на обратном пути; 4) Не заметила ли она за собой слежки и не видел ли кто, как она заходила в монастырь. Кроме того, Северино спросил о возрасте маленькой пастушки и о том, как она выглядела, и попенял Жюстине за то, что она не привела её с собой.

– Вы забыли, – заметил он, – что к своим добрым делам надо приобщать и других людей. Закончив эту назидательную тираду, монах извлек член из заднего прохода своего педераста, возбужденный пуще прежнего.

– Дитя моё, – предложил он Жюстине, – теперь надо получить наказание за ваши прегрешения, а для этого необходимо абсолютное смирение. Пройдем в храм, перед чудодейственным образом зажгут две свечи, и с девы спадут покровы, вы последуете её примеру – разденетесь тоже – и будете знать, что полная нагота, которую я от вас требую и которая, возможно, в глазах людей была бы кощунством, в наших будет ещё одним средством искупления. Тогда юноша выскочил из исповедальни, взял свечи, поставил их на алтарь, залез туда и снял с иконы покрывало. Жюстина, по-прежнему ослепленная иллюзиями своей пылкой набожности, ничего не слышала, ничего не замечала и простерлась ниц, но Северино грубо поднял её и сказал:

– Нет, вы получите на это право, когда обнажитесь: здесь требуется самое полное, самое большое смирение…

– О, отец мой, простите! В следующее мгновение благочестивая Жюстина явила похотливому взору лицемера всю красоту своего тела. Едва увидев его, заржал от вожделения и начал поворачивать девушку в разные стороны: под тем предлогом, что ему надо посмотреть позорное клеймо, святоша во всех деталях рассмотрел восхитительные линии бедер и соблазнительные полушария Жюстины.

– А теперь на колени, – приказал он, – если хотите помолиться, и не обращайте внимания на то, что будет с вами происходить в это время: запомните, девочка, если я замечу, что ваши мысли не совсем отрешились от материи, если почувствую, что они ещё тянутся к земным делам и не устремлены к Господу, я наложу на вас новое наказание, и оно будет суровым и кровавым; не забудьте об этом и приступайте. С этого момента сластолюбец потерял над собой контроль: решив, что состояние, в котором находилась Жюстина, и её поза избавляют его от церемоний и предосторожностей, он пристроился сзади вместе со своим наперсником, предоставил ему возбуждать себя непристойными ласками и стал водить трясущимися руками по девичьим ягодицам, время от времени оставляя на них следы ногтей – зримое и ощутимое свидетельство своей жестокой похоти. Жюстина, недвижимая, твердо уверенная в том, что все, происходившее вокруг неё, имело единственную цель – постепенно привести её к небесной благодати, терпела боль с удивительным смирением: ни единой жалобы, ни одним движением не показала она своего состояния, её разум так высоко устремлялся к вещам вечным, что если бы палач разодрал ей всю кожу, она не произнесла бы ни звука. Вдохновленный полным оцепенением своей подопечной, монах осмелел ещё больше: он крепко стиснул обе несравненные ягодицы нашего ангела, затем осыпал их такими увесистыми шлепками, что глухое эхо раскатилось под сводами церкви и хрупкая жертва согнулась и поникла как лилия под северным ветром. Потом он обошел её спереди и, не зная больше чувства меры, продемонстрировал ей багровый жезл, угрожающе взметнувшийся к небу, более чем достаточный, чтобы сорвать с её глаз повязку суеверия, если такая существует; злодей коснулся её груди и, наглея все больше, осмелился прижать свои грязные губы к устам, где находили приют добродетельность, простодушие и искренность. О сладостные чувства светлых душ, как скоро вы увяли перед этим натиском! Жюстина захотела вырваться.