Паскаль Брюкнер - Горькая луна

— Ты бы видел свое лицо, — молвила Беатриса незнакомым мне голосом. — Не хочешь пожелать нам доброго восьмидесятого года?

Я заледенел до костей, в горле у меня образовалась удавка, не позволявшая даже сглотнуть, чтобы открыть рот.

— Пригласим его с собой? — спросила Ребекка.

— А он пригласил бы меня, если бы ты приняла его?

— Не думаю.

— Тогда оставим этого хама одного. Средство классическое, но испытанное.

Изо рта у меня вырывались отдельные слоги, что напоминало бульканье ванной, из которой спускают воду.

— Что ты сказал? Выговаривай слова, я не понимаю тебя…

Между ними царило согласие близнецов, издевающихся над недотепой. Они держали тайный совет, перешептываясь, и даже тончайший мой слух тщетно силился поймать на лету их секреты; наконец обе залились смехом, который становился все более и более задорным.

— Сожалею, Дидье, свободных мест нет.

— Пойми меня, — добавила Беатриса, понизив голос, — ты подорвал вложенное в тебя доверие. Мерзок лишь тот поступок, который бросают на полпути: я бы простила тебе интрижку с Ребеккой. Я не прощаю то, что ты даже в этом провалился. Все же пожелаю тебе счастья в Новом году, Дон Жуан, побыстрее начинай охоту, иначе проведешь ночь один.

Они расцеловались в щечку и удалились, пристально глядя друг на друга, тесно соприкасаясь боками, как если бы хотели составить одно тело на двоих.

— Ах, гадючки, — сказал Франц, не упустивший ни слова. — Вот это, Дидье, сестринская солидарность, или я ничего не понимаю. Что ж, примите с достоинством то, что вы всего лишь крайнее средство. Вам захотелось поиграть в Казанову, так не влезайте же в шкуру цербера.

Я был уничтожен: обида, рухнув на опьянение, обрела вес катастрофы. Последние слова Беатрисы обострили мое чувство собственной слабости. Я видел вокруг себя только противников и агрессоров, а в ухо мне жужжал отвратный, неотвязный паралитик, продолжавший свой грязный, подлый, безнравственный монолог.

— Вы думаете, они собираются…

Он непристойно облизнулся.

— Ваша подружка — лакомый кусочек, моя — горячая штучка, они вам ничего не оставят.

Это мерзопакостное суждение возмутило меня. В приступе благородного негодования я крикнул:

— Ненавижу вас, ненавижу.

— Тем лучше: я труслив, уродлив, гнусен: для меня все это дополнительные, восхитительные резоны быть подлецом. Я хочу заслужить выказываемое мне презрение. Говорю вам, — добавил он, расхохотавшись, — с таким другом, как я, враги не нужны.

Отвечать на подобные оскорбления было свыше моих сил; погрузившись в печаль, я следил за происходящим в зале лишь вполглаза. Открыли шампанское. Катастрофическое веселье овладело тремя десятками здоровых пассажиров, которые еще держались на ногах. Между ними образовалось некое братство стойкости, способствующее взаимной симпатии. Эти последние празднующие словно обезумели: Беатриса с Ребеккой, ободряемые гиканьем и свистом, выступали заводилами. И вот настал гвоздь программы. Молодая жена Франца, залпом опустошив бокал, рассеянно повертела его в руках, затем вдруг по-казацки швырнула себе за спину, и он с хрустом разлетелся на части. За этим жестом последовали громовой клик, гвалт голосов, пауза и новый гвалт.

Беатриса в свою очередь бросила бокал через плечо — блистательный абсурд, рассмешивший всех до слез. «Попробуйте вы тоже», — говорила Ребекка по-английски тем, кто окружал ее. В порыве неудержимой радости дюжину бокалов, ставших грациозными гиперболами, отправили на пол или в стены. Ребекка побежала к буфету за другими, выпила их, обрызгивая соседей, и метнула в потолок. С небес обрушился водопад осколков, и звону раскалываемого вдребезги хрусталя вторили взрывы смеха расхристанных, ополоумевших шутников. Это последнее каре празднующих насквозь пропиталось алкоголем, и любая забава казалась им недостаточно бредовой. Стюарды попытались было вмешаться, но ничто не могло остановить восхитительного безумия, спущенного с цепи двумя молодыми женщинами. Их бесстыдная наглость уже не знала границ. Не осталось бокала, чашки, стакана, рюмки, фужера, графина, вазы, которым удалось бы спастись от истребления, снаряды сталкивались с яростным грохотом, морские пакеты шумно лопались при ударе о деревянные панели, но их почти перекрывал треск битого стекла.

Эти мелодичные позвякивания, восхищавшие других, звучали для меня похоронным звоном. Потом настал черед картонных тарелок и объедков, которые тоже стали бомбами, пулями и стрелами. Игра перерождалась в баталию школьной столовой. Вскоре зал был усеян ошметками паштета, куриными косточками, обрывками сыра, хвостами сельдерея, листьями салата, кусочками огурцов в сметане и фаршированными помидорами, которые лопались при попадании в цель, оставляя за собой длинные, сочившиеся красной жижей пятна. Остальное громоздилось на полу и украшало физиономию тех, в кого попали — с них ручьями текли сок, вино или соус.