Маргарет Этвуд - Телесные повреждения

— Я писательница, — говорит Ренни. — Журналистка. Пишу для журналов. Делаю путевой очерк.

Человек бросает взгляд на двух полицейских.

— О чем вы собираетесь здесь писать? — спрашивает он.

Ренни улыбается.

— О, как обычно, — говорит она. — Вы же знаете, рестораны, достопримечательности, все такое.

Таможенник фыркает.

— Достопримечательности, — произносит он. — Тут не разбежишься.

Наконец, штампует ее паспорт и пропускает.

— Пишите хорошо, — говорит он, когда она проходит мимо. Ренни думает, что он ее поддразнивает, как это сделал бы его коллега в Хитроу, Торонто или Нью-Йорке. Они бы сказали: «Удачи, солнышко, или милочка, или дорогая». Они бы улыбнулись. Но когда Ренни оборачивается, чтобы улыбнуться в ответ, то видит, как он смотрит прямо перед собой, через стекло на летное поле, где в темноте самолет уже развернулся и теперь заходит на взлет между рядами белых и голубых огней.

Ренни меняет немного денег, затем выжидает, пока усталая женщина в униформе пошарит в ее сумочке и чемоданах. Ренни говорит, что ей нечего заносить в декларацию. Женщина делает пометку мелом на каждом чемодане, и Ренни проходит сквозь дверь в главный зал. Первое, что она видит, это большой плакат, который гласит: ПОДНИМАЕТ НЕ ТОЛЬКО НАСТРОЕНИЕ. ВАС СЛОВНО ПРИШПОРИВАЕТ. Нарисован петух. Оказывается это реклама рома.

Снаружи толпа народа, это шоферы такси, и Ренни идет с первым же, который берег ее за локоть. В обычной ситуации, она бы с ним поговорила, расспросила бы: пляжи, рестораны, магазины. Но слишком жарко. Она погружается в зефироподобную обивку машины, пережиток пятидесятых, и шофер чересчур быстро едет по извилистой узкой улице, гудя на каждом повороте. Машина едет не с той стороны дороги, и Ренни не сразу вспоминает, что на самом деле это английская система.

Они взлетают на пригорок, мелькающие дома трудно различить. Фары выхватывают из темноты крупные кусты, обрамляющие дорогу, с пышными красными и розовыми цветами, они напоминают Ренни бумажные цветы на школьной вечеринке. Теперь они уже в освещенной части города. На перекрестках и перед магазинами толпы людей, но они не гуляют, а просто стоят или сидят на ступеньках или стульях, словно в комнате. Через открытые двери струится музыка.

На некоторых мужчинах вязаные шерстяные шапочки, как стеганые чехлы для чайника, и Ренни поражается, как они могут в них выдерживать в такую жару. Они поворачивают головы вслед за такси и некоторые машут и кричат, скорее водителю, чем Ренни. Она начинает ощущать себя очень белой. Она напоминает себе, что их черные не такие, как наши: затем соображает, что под «нашими черными» она подразумевает злобных негров в Штатах, в то время как «наши» должно означать именно этих. Выглядят они вполне дружелюбными.

Тем не менее, Ренни находит их праздность раздражающей так же, как и у себя на родине. Слишком это напоминает тинэйджеров на рыночных площадях, стадо. Она вдруг обнаружила, что действительно уже не дома. Она вне его, снаружи, к чему так стремилась. Разница между домом и островом скорее не в том, что она здесь никого не знает, а в том, что никто не знает ее. В некотором смысле она невидима. В некотором смысле она в безопасности.

Когда Джейк съехал, естественно образовался вакуум. Что-то должно было его заполнять. Может быть, тот человек с веревкой не столько ворвался в ее квартиру, сколько был брошен туда под действием сил гравитации. Это тоже подход, подумала Ренни.

Однажды она сочинила вокруг этого человека целую историю, которая вполне бы сгодилась для ланча, как приправа к фруктовому салату. Но что-то удерживало ее от этого, и она не могла сказать наверняка, что именно. Она носила эту историю в себе, возможно, потому, что не было конца или потому, что Ренни не представляла себе лица этого мужчины. История получалась безликой. Когда Ренни бывала в городе, то гуляя по улицам, она по-новому смотрела на проходящих мужчин: это мог быть один из них, это мог быть кто угодно. Она чувствовала себя причастной, хотя ничего такого не сделала, да и ей тоже ничего не сделали. Ее разглядывали, чересчур откровенно, ее лицо смяли и исказили, разрушили, некоторым образом присвоили, она не могла понять, как это произошло. Так что для ланча все-таки не годилось. Кроме того, Ренни не хотела, чтобы ее считали мужененавистницей, а когда рассказываешь подобные истории, это неизбежно.

Первое, что она сделала после ухода полицейских, — вставила замок. Затем укрепила задвижки на окнах. И все равно, ее не покидало чувство, что за ней наблюдают, даже когда она была в комнате одна при закрытых дверях и задернутых занавесках. У нее появилось ощущение, что кто-то бывает в квартире в ее отсутствие, заглядывает в шкафы, холодильник, изучает ее. Когда она приходила домой, ей казалось, что запах в комнатах изменился.