Анатолий Ким - Белка

— Услуги, — говорил он, осторожно постукивая молоточком по клину рубанка, — всем нужны услуги. Тащат ведь, с самого утра тащат, Лилиана Борисовна, кто часы дедовские, можно сказать, музейный экспонат — Павел Буре и компания, кто ружьишко — приклад менять. А не то бабка принесет самопрялку: «Миленькой, поцини, надо связать доцке носки теплые, а прясть не на цем». Вот и выходит, что жизнь моя — это сплошные услуги, некогда бывает, Лилиана Борисовна, выходной день свободно провести или в лес сходить из любви к природе, грибочков поискать по заветным местам… А вам, — говорил он, доставая из ветхой хозяйственной сумки инструменты и раскладывая их на доске, — по всем правилам сделаю филенчатую дверь, да непременно с фигареями, потому как дверь есть фасад всему обозрению.

Я слушала речи Кузьмы Ивановича, наблюдая за тем, как он работает, берет в руки инструмент, склоняется к доске — и вмиг его лицо преображается, озаряясь удивительной добротой. Спокойная улыбка застывает на нем, и все движения мастера приобретают мягкость, отточенность, завершенность. Увлеченная своим наблюдением, я застыла как столб возле сарая, и смешные, никчемные мысли полезли в голову. Я думала, как славно было бы прожить жизнь с этим добрейшим человеком, в котором чистота и совестливость окончательно взяли верх над всеми низменными инстинктами… Мы могли быть с ним как брат и сестра, и наша взаимная симпатия, а возможно, и великое обожание выражалось бы лишь в беглых взглядах, которыми обменивались мы за самоваром. Ах, жизнь получилась бы славной, ее можно было бы прожить без тоски… И тут я заметила, что за углом сарая, позади Кузьмы Ивановича, маячит чья-то высокая фигура.

Это произошло летней порою, в августе, лет за семнадцать до моей смерти. Увидев незнакомого человека, почти такого же высокого, как столяр, я в первую минуту приняла этого незнакомца за какого-нибудь державинского приятеля, который явился к нему из-за очередной «услуги», и хотела было уйти в дом, но Кузьма Иванович, заметивший рядом с собою этого по-городскому одетого, с азиатским лицом, седоватого человека, ничего ему не сказал, не поздоровался, а, сосредоточенно потупившись, стал что-то делать на верстаке.

Он держал в руке очки, этот пришелец, и протирал их носовым платком; затем напялил на широкоскулое лицо и в упор, с любопытством уставился на работающего Кузьму Ивановича. Тот покосился в сторону наблюдателя, замер со стамеской в руке и мгновенно залился румянцем… Минута наступила странная. Мы все трое молчали. Державин стоял красный, я топталась на месте, незнакомец сосредоточенно, словно музейный экспонат, рассматривал длинного, в черном рабочем халате, в тапочках на босу ногу, смущенного Кузьму Ивановича.

Земная жизнь! Ты проходишь во множестве подобных немых сцен, тонко срежиссированных неведомым постановщиком, забавником и остроумцем, а потом бесследно исчезаешь, истаиваешь в прозрачном воздухе, уже навсегда недоступная всякому зрителю… Я вскоре узнала от пришельца, что он был другом и сокурсником Мити, и вспомнила, как много Митя в прежние времена рассказал мне о белке. И он, оказывается, знал обо мне многое, хотя это его знание о моей жизни было столь же приблизительно к истине, как и любые домыслы людей относительно друг друга.

— Я приехал к вам вот зачем, — начал он, когда я завела его в избу и усадила на стул, а сама села в сторонке, на лавку. — Я хотел бы знать, окончательно ли вы забыли Митю Акутина, когда прошло столько лет после его смерти…

— А зачем это вам? — естественно спросила я с удивлением.

— Объясню, — сказал он и, дернув головою так, словно пытался коснуться подбородком плеча, издал звук, напоминающий мычание глухонемого (что-то нервное, наверное, какой-нибудь особенный тик). — Я никак не могу объяснить себе, как это так получается, что человек живет, живет, а потом исчезает и после него ничего не остается, даже следа на земле. Вот взять Митю Акутина. Сиротой был круглым, самой что ни на есть нищетой студенческой. Другие ходили в модных свитерах, в американских джинсах, а он детдомовские штаны и ботиночки со шнурками донашивал… Но зато талантлив был необычайно, просто чудо какое-то. И что же из этого? Митя умер, и, может быть, один я на всем белом свете еще поманю, никак не могу забыть его да вот, может быть, еще и вы… Так ли это? Пожалуйста, ответьте со всей честностью!

Я рассказала странному гостю о днях моей темной ненависти к самому существованию своему, когда все ночи я проводила в тщательном обдумывании множества разных способов самоуничтожения, и о неожиданном, чудесном избавлении от этого мрака, о появлении восставшего из могилы Мити.