Анатолий Ким - Белка

Что это гудит, бурлит передо мною, мгновенно надувая гороподобные мышцы вод и сердито подталкивая берег, — море ли Черное у Пицундского мыса или синее сусло жизни, в котором канул мой дельфин, так и не найдя во мне умиленного ценителя его земного, земноводного счастья? Что плещется у моих ног, нежно облизывая круглые гладкие камешки, — соленая ли прозрачная кровь твоя, мать моя Земля, или прозрачная, влажная кантилена твоей музыки, которую творишь ты у меня на глазах, невидимый, но где-то совсем рядом работающий композитор зорь рассветных, дирижер морских ветров, сочинитель зефиров и оглушительных ураганов? Почему бы тебе в это утро, безупречно сотворенное тобою, не предстать перед сыном в привычном и доступном для него образе отца человеческого — в штанах, босиком, с растрепанной бородою, со следами утомительной и высокой ночной мысли в очах?

Встает над морем солнце. Оно красно и округло — желток огненного яйца, название которому День. Ликуют бакланы и чайки, срываются с воды и длинными вереницами, словно нанизанные на одну летящую над морем нить, несутся вдоль берега туда, где гладь водная неспокойно рябится мелкими волнами — пришел косяк рыбы, птицы с воплями падают на это место и тут же исчезают, словно растворяются в море, — все новые и новые стаи черных птиц падают в кипящий клочок залива и исчезают в нем. Настал час охоты, неистовствующей под водою, миг насыщения алчущих птиц и гибели безвинных рыб, этих плодов огорода морского. Туда же несутся вскачь, обгоняя друг друга и накручивая свои прыжки-колеса, проголодавшиеся лихие дельфины.

И, прислушиваясь к далекому шуму морского базара, на прибрежном пресном озере, обросшем желтым камышом, замерли другие водолюбивые птицы: зимующие здесь утки, гуси и лебеди.

Розовая капля озера, ошеломленно взирающего снизу вверх на бездонное рассветное небо, вдруг словно проросла этими неподвижными птицами, незаметно на глаз выплывающими из камышей на середину розового озерного зеркала. Лебеди круто выгнули беломраморные стебли своих долгих вый, с безумной самовлюбленностью Нарцисса уставясь вниз, в свои собственные отражения; черные утки и рассыпная мелкота водяных курочек окружили лебединое становье, словно послушная и смиренная челядь своих царственных хозяев.

И неисчислимыми грудами драгоценных каменьев — смарагдов, сапфиров и лазуритов — высились ближние и дальние заснеженные горы утра, эти самоцветы южной мгновенной зари. Каменистыми дорогами, выбитыми по склонам холмов, двинулись вниз, на зимние долинные пастбища, стада коров и буйволов. Над пустынным полем бесшумно скользнула первая цапля — большая недоверчивая птица.

Вдруг на озере всполошенно загоготал дикий гусь и ударил крылами, следом грянул гулкий гром выстрела, торопливо повторился нерасторопным дуплетом и расплескался влажным эхом по дальним ущельям. И черноусый браконьер, высунувшись из дверцы красного автомобиля, поспешно перезаряжал ружье, алчными глазами озирая камыши, воду и прибрежную, огибающую озеро дорогу. Курочки и утки мгновенно исчезли. Лебеди, не умеющие нырять, полетели тяжело, низко-низко над водою. Чиркая лапками воду и вытянув в струнку шеи, понеслись гуси к дальнему берегу.

Все в это утро жаждало жизни, борьбы и спасения, один я, наверное, был равнодушен ко всему, потому что со всей отчетливостью уразумел, что давно уже не живу, а доживаю, тяну лямку тоскливого существования, словно вечный каторжник дни своего бессрочного заточения — с тех пор, с того дня, с одного московского вечера, когда вдруг понял, что потерял вас навсегда.

Это было весенним вечером на шумной улице, возле универмага; шел народ; глубина улицы, словно дальний конец ущелья, тонула во мгле сумерек; я шагал среди толпы, сжимая руками рассеченную грудь, и сквозь кровавый хрип бормотал себе под нос: «Ничего, и это пройдет, и все пройдет». С тех пор я то и дело повторяю про себя это утешение — если мне становится невмоготу плыть во времени своего существования, по бездонной реке, реальная сущность которой докажется лишь тем, что я когда-нибудь утону в ней.

Рана моя зажила, и на груди слева, где зияла клокочущая кровавая дыра, не осталось никаких следов, я почти здоров, если не считать небольшого геморроя, к которому исподволь привык, словно к неудобному и не совсем приличному, но близкому родственнику. Я давно и безнадежно женат, у меня растет сын, шустрый бельчонок, на которого я взираю с грустью и недоумением: неужели этот легкий поплавок понесет далее по реке забвения мою тайно пронесенную через жизнь боль, мое противление злу и все те недоуменные вопросы, которые я вынужден был задавать кому-то — тому, кто вовек безответен.