Юлий Дубов: Теория катастроф

Они оставили осипшего от препирательств старика мрачно сверкать глазами в тиши кабинета и вышли в общий зал.

— Даже не знаю, как теперь быть, — признался Тищенко и выругался, оглянувшись. — Вот ведь скотина. Втравил я тебя… Главное дело, понимаешь ли, что по закону у нас все в порядке. Но он же сейчас такой вой поднимет, что мало не покажется. Писать начнет. На приемы бегать. Крови попьет… И послать я его не могу. Обещал первой жене. Так мы с ней договорились, в общем. Что будем делать?

Юра прокручивал в уме идею, которая возникла у него еще за столом. На отношения Тищенко со стариком ему было, по большому счету, наплевать. С его стороны сделка выглядела очень просто. Он вынимает из фирмы бумаг примерно на двадцать тысяч и дарит их деду. За это Тищенко, в свою очередь, продает ему, Юре, за ничего не стоящие бумажки пятого выпуска роскошную квартиру. Реальная стоимость квартиры не меньше семисот тысяч. Доход от сделки — тридцать пять к одному. Теперь Пискунов заартачился и требует шестьдесят штук. Это значит, что доход составит одиннадцать к одному. На этом и надо немедленно останавливаться, пока дед не передумал. Конечно, вынимая из фирмы бумаг еще на сорок с лишним тысяч, он практически обнулит оборотку. Но это означает всего лишь, что придется положить обратно сорок тысяч своих и закрыть вопрос. Такого количества свободных денег у Юры не было, но недели за две добыть их вполне можно.

Но тут Тищенко преподнес Юре сюрприз. По-видимому, он не совсем верно оценил Юрино молчание.

— Я вот что думаю, — сказал Тищенко. — Надо ему бабки отдать, пусть подавится. Давай прикинем. Однокомнатная обошлась бы в двадцать тысяч. Считай, что ты их уже отдал. Значит, остается еще сорок. С одной стороны, ты это вроде бы не совсем бесплатно делаешь. Правильно? — И Тищенко подмигнул Юре. — А с другой — если бы не я, то у тебя бы проблем не было. Поэтому давай так. Я тебе завтра двадцать штук пришлю. Прямо утром. А с остальным сам разберешься. Ну как?

От таких предложений не отказываются. И Юра понял, что после нескольких лет в бизнесе ему наконец-то посчастливилось встретить истинно порядочного и благородного человека. Конечно же, он согласился.

Окончательное решение деду объявлял сам Тищенко. Общее количество бумаг ограничено, на всех не хватит, и дефицит, что бы дед ни орал, реально существует. Но учитывая его престарелый возраст и заслуги военных лет, удалось изыскать возможность продать ему бумаг еще на двадцать тысяч долларов. И ни на цент больше. В известном деду месте за эти бумаги он выручит искомые шестьдесят тысяч. Но если он после этого еще раз сунется к Кислицыну, пусть пеняет на себя.

По— видимому, старик не ждал такой уступчивости и явно пожалел, что не запросил больше. Но делать было нечего, и он исчез, пообещав Юре на прощание, что завтра с утра забежит, и извинившись за резкость при переговорах. Легко объяснимую, если вспомнить про плохое здоровье и тяжелые годы войны.

— А он разве воевал? — спросил Юра у Тищенко, когда за дедом закрылась дверь. — Он мне что-то говорил, что был комиссован перед войной.

— Да ни дня он не воевал, сволочь старая, — ответил Тищенко. — Всю войну за Уралом проболтался. В лагерной охране. Награды, правда, есть. И на все ветеранские сборища, как на работу, ходит.

Прошло месяца три. Может, даже больше. Халамайзер, как и ожидалось, выбросил в продажу акции пятого выпуска, Юра полностью рассчитался с Тищенко за квартиру и начал закупать и завозить мебель. Занятый квартирой, он напрочь забыл про настырного деда. Но тот вдруг напомнил о себе, появившись у Юры в кабинете промозглым ноябрьским утром.

— Как поживаете? — любезно осведомился старик, опускаясь в кресло и пристраивая на полу брякнувший полиэтиленовый пакет. — Я вам помидорчики принес. Урожая этого года.

Юра с подозрением покосился на пухлый сверток, который дед держал в правой руке.

— Спасибо, — ответил он. — Нормально поживаю. Как у вас? Квартиру получили?

— Однокомнатную, — сказал дед, и взгляд его затуманился от горя. — За восемнадцать с чем-то. Петр Иванович помогли.

— А чего ж так? — удивился Юра. — У вас же шестьдесят тысяч было.

Дед пригорюнился еще сильнее, и по покрасневшему носу его потекла скупая старческая слеза.

— Господь покарал, — признался он, всхлипнув. — За жадность. Сестрица моя… Скончалась, царствие ей небесное. От сердца. В одночасье. Заснула ночью и не проснулась уже. А одному-то мне куда такие хоромы? Сколько мне осталось? Да и операция у меня была тяжелая. Я вам рассказывал? Мне же все порезали внутри, трубки всякие наружу повыводили. Почти полгода так и ходил. Пять метров пройду — отдыхать надо. Сейчас опять вот покалывать начало.