Андрей Макаревич - Живые истории

Как же мне повезло!

Время недоступно нашему пониманию. Потому что оно необратимо. И оно делает необратимым все, к чему оно прикасается. Фильм можно прокрутить туда и обратно десять раз, и мы там как живые, но — пленка поцарапалась и осыпалась. А завтра выцветет вовсе. По любой дороге можно пройти туда и обратно, но — пролетел день, и ты уже не тот, и дорога не та.

Время — дорога в одну сторону.

Как это — голос звучит, и ты слушаешь и плачешь, а человека этого уже давным-давно нет?

Фотокамера сегодня превратилась в приложение к телефону, фотографирование — в милую домашнюю забаву. А сто лет назад это было чудо, священнодействие. И человек шел к фотокамере, как на исповедь. Поэтому в отражении глаз этих людей можно разглядеть все: как они любили, как страдали и радовались, как текла их непохожая на нашу жизнь. Разглядеть — если захочешь.

Время — дорога в одну сторону.

И все-таки, думаю я. Если законы природы едины — может, мы просто чего-то не знаем? Ведь можно заставить ток бежать в другую сторону — надо только поменять полярность.

Стрелкам, в сущности, все равно, в какую сторону вращаться.

Они были совсем не такие, как мы.

То есть нет, конечно, они были точно такие же, как мы: битлы в сердцах и в головах, и джинсы — больше, чем джинсы, и хаер — больше, чем хаер. И мы, и они были модниками на грани идеологического скандала. И все-таки. Сейчас попробую объяснить. Мы, как герои «Властелина колец», шли, таясь, ночами к одной нам ведомой цели. А они — они плыли в одной лодке. С прекрасным и безумным Колей Васиным на мостике. Я сейчас говорю далеко не о всех красавцах с этих фоток — многие питерские (и те, кого принято считать питерскими) — Гаркуша, Цой, Кинчев, Борзыкин, Шевчук — были тогда еще маленькими. А мы — «Машина», «Аквариум», «Зоопарк», «Мифы» — мы были просто невероятно молодыми. Я про семьдесят шестой год.

В семьдесят шестом году мы познакомились с БГ и «Аквариумом» на фестивале в Таллине (можно я буду писать по-старому? Тогда писалось именно так). А до семьдесят шестого года никаких фестивалей подобной музыки в стране и не случалось — и не могли мы нигде познакомиться, интернета, пардон, еще и в планах человечества не стояло, так что все произошло очень вовремя. И уже спустя несколько недель мы ехали в Питер по приглашению Борис Борисыча.

Они встречали нас на вокзале хлебом-солью и, кажется, портвейном — прекрасные волосатые парни и девки. Они хохотали и пели «Yellow Submarine». Два последующих года пролетели, как один сумасшедший сейшн. Мы совершали наши вылазки практически раз в неделю. Мы сводили с ума питерских фанов, сидели ночами в странных огромных облупленных комнатах питерских коммуналок, пили все, что льется, курили все, что исторгает дым, и говорили обо всем на свете. Хотя — какое обо всем? О музыке, конечно.

Питерцы копали вглубь. Помню, меня поразило тогда, что и Боря и Майк великолепно знают рок-н-ролльную поэзию — Боба Дилана, Донована. Я владел английским не хуже их, но мне почему-то не приходило в голову нырять в это море настолько глубоко — мне вполне хватало музыкального драйва. И вообще я с самого начала чувствовал, что они какие-то по-хорошему другие — а в чем именно, понять не мог. Если мы были добрые и непрактичные фанатики, то они были совсем добрые и отчаянно непрактичные. С ними было тепло.

Еще тогда казалось, что в Питере посвободней, что ли. Они нам казались посвободней. За два года нас там так ни разу и не повязали. Хотя пытались.

Ну да, можно анализировать: столица, близость к Кремлю и всему, что в нем сидит, со всеми вытекающими, с другой стороны — сыновья и дочки разного рода дипломатических работников, пропадающих за границей, заморские чудеса: акустика, диски, гитары.

Вот гитары у нас были получше.

У них был Питер — в те годы серый, обветренный, вдруг невероятно просторный, когда выходишь к Неве, строгий, грустный и прекрасный город. Ничего от того Питера не осталось. Я выхожу из поезда на Московском вокзале, иду вниз по Невскому — как тогда — ни черта не узнаю.

Впрочем, от той Москвы осталось еще меньше.

Как же мы давно живем!