Павел Басинский - Полуденный бес

– Я не чужой, а свой! – воскликнул Джон и даже топнул ногой от обиды.

– Это так, Ваня. Но сейчас мы поставим твоей матушке крест, и я отвезу тебя на автобус до Малютова. И ты сядешь на поезд и покатишь в столицу. А из Москвы полетишь в свою Америку. Или у тебя тоже интересы конфликтуют?

– Да, я полечу в свою Америку, – согласился Джон, – но для того, чтобы закончить дела и уладить формальности. Проститься с приемным отцом. Но потом я вернусь в Москву и получу российское гражданство. Потом поеду сюда. Я жить с вами собираюсь, дядя Гена…

– О как! – крякнул Воробей.

– Ну да! – радостно воскликнул Половинкин.

– Давай, – сказал Воробей. – И как ты собираешься с нами жить ?

– Я буду фермером, – важно ответил Джон. – Возможно, я буду разводить пчел. Тут у вас пчелиный рай, между прочим.

– Пчелы – это хорошо! – мечтательно поддержал его Воробьев. – Я бы и сам не прочь. Но для этого нужно сахар воровать.

– Зачем? – опешил Половинкин.

– Затем, что без сахара ты своим медом проторгуешься в прах. Знаешь, кто у нас тут главный пасечник? Муж заведующей продуктовой базой. Она неучтенный сахар с базы мешками ворует, а он этим сахаром пчел кормит и медок гонит. Медок, конечно, дрянь. Но он покупателю не врет! Так и пишет на банках: «Мед липовый».

– Тогда я займусь животноводством.

– Опять молодец! Для этого зерно воровать нужно.

– Выходит, без воровства в деревне делать нечего?

– Почему нечего? Я не ворую. И Ознобишин – тоже.

– Тогда я пойду в учители или пастухи, – обрадовался Джон.

– В учителя тебя не возьмут без нашего образования. А в пастухи? Давай, Ваня! Напарник мне позарез нужен! Сядем с тобой на коньков и – йе-хо-хо!

– Йе-хо-хо!

Половинкин, подражая Воробью, закричал, засвистел, закрутил в воздухе воображаемым кнутом и стал скакать на месте.

– Йе-хо-хо!

– Хватит, – осадил его Воробьев. – Не место тут. Пошли крест ставить.

Когда крест на могиле Лизаветы был установлен, они полюбовались на свою и учителя работу и сели в тени куста, чтобы перекусить. Воробей достал из сетки сверток, похожий на тот, что был вчера. И было там то же самое: сало, яйца и черемша.

– Кусай, Ванька! – оживившись, сказал Воробей. Вскоре Джон понял причину этого оживления: из той же сетки была извлечена бутылка водки и два стакана. – Помянём рабу Божью Елизавету!

– Я не буду пить, – отказался Джон.

– Положено… – удивился Воробьев.

– Кем положено? Я не знаю этого человека.

– Ну как хочешь, – согласился Воробей, обрадовавшись, что водки достанется больше. – Правильно, не пей. Только учти, пастухом тебе не стать никогда.

– Я знаю, что я буду делать, – сказал Джон. – Николай Васильевич жаловался, что здесь проблема с английским языком. Я буду давать уроки английского за небольшую плату.

– Чудак! – воскликнул Воробей, по-новому глядя на Половинкина. – Ты это всерьез?

– Ну да!

– Да кто тебе даст наше гражданство, Ваня?

– Это не проблема, – уверенно сказал Половинкин. – Россия теперь свободная страна, а решить формальности мне поможет мой отец Палисадов.

– Кто?! – воскликнул Воробьев.

– Палисадов. Это мне Максим Максимыч сказал.

Выражение лица Воробьева непрестанно менялось. То оно искажалось злобной гримасой, то делалось страдальческим, то виноватым.

– Максимыч? – бормотал он. – Значит, так и есть! Но откуда он знает? Неужто Палисадов ему сам открылся? Тогда, Ванька, у тебя есть шанс! Говорят, он теперь первый в Москве человек! Ты не тяни, а ступай прямо к нему. Так, мол, и так, вот я, ваш сын, плод греха вашей молодости. Не ругайся с ним ни в коем случае! Палисадов тебя в люди выведет. Может, ты генералом станешь.

– Мне ничего не нужно от этого человека, – надменно сказал Джон. – Я обращусь к нему только в случае крайней необходимости.

– А если он тебя не признает? – не слушая его, продолжал Воробьев. – Скажет: ты чего, мало́й, паточной самогонкой обожрался? Какой такой сын, какой такой грех молодости? Знать ничего не знаю и знать не желаю. Ты, Ванька, тогда в газету иди! Они журналистов сейчас боятся.

– Если он меня не признает, – спокойно отвечал Джон, – я его убью.

– Чего?!

– Убью.

Воробей пристально посмотрел на него и вздрогнул. У Джона были глаза покойной Лизы.

– Я ведь, дядя Гена, для того и приехал в Россию, – продолжал Джон, – чтобы убить отца. Разыскать и убить.

– Да зачем? Это – грех.

– У меня на это свой взгляд.

И Джон обстоятельно изложил Воробьеву свою теорию об Отце, которую он рассказывал Барскому, Чикомасову и Дорофееву. Он был уверен, что Воробьев ничего в этом не поймет, но тот принял теорию Половинкина совершенно серьезно.