Питер Кэри - Кража

Спроси, сколько женщин у меня было, предложил Оливье.

Он смахивал на кинозвезду, красные губы, черные волнистые волосы, а на веках такая нежная кожица — только что отмытый член. Десять, сказал я.

Насмешил его. Он похлопал меня по локтю, взъерошил мне волосы и сказал: равной его жене среди них не было. И все же СИГНАЛ ТРЕВОГИ прозвучал, когда выяснилось, что она сожгла свою школу. Это был кошмар — узнать об этом за обедом с клиентом своей рекламной фирмы, который слыхал, что жена Оливье родом из Беналлы.

— Сколько ей лет? — осведомился клиент.

— Двадцать три, а что? — ответил Оливье.

— Значит, она училась там, когда Марлена Кук подожгла школу. Как зовут вашу жену?

— Джина Дэвис, — поспешил Оливье.

— Как кинозвезду. [76] Вирджиния Элизабет (Джина) Дэвис (р. 1956) — американская киноактриса.

— Вот именно.

Вряд ли мне удастся забыть тот день, когда меня объявили затоморженным и не разрешили продолжать учебу в государственной школе Бахус-Блата номер 28. Я бы сжег эту школу до головешек, будь у меня подходящие таблетки, чтобы заглушить страх перед наказанием. Господи спаси, благослови, только из трусости я был хорошим.

Оливье предложил мне выпить еще пива. Полегче станет, сказал он. Он спросил, известно ли мне, что Марлена — воровка. Я ответил, что она — мой друг.

Он простонал, что она и его друг тоже, помоги ему Бог. Потом начал говорить всякие ужасы, и я не сразу понял, что он переключился на свою мать, вот уж и впрямь кошмарная женщина. Какое счастье для него, что она умерла. Его в дрожь бросает, стоит о ней вспомнить.

Тут его окликнула стюардесса, и я уж боялся, что ему попадет за дурной язык, но он вернулся с самолетными носками и велел мне их надеть. Это правило для всех. Он УСЛУЖАЛ МНЕ, встав на колени, чтобы снять с меня сандалии и потные носки, которые завязал в целлофановый мешок. Сказал, будет лучше, если я БУДУ ПУСКАТЬ ГАЗЫ исключительно в задней части самолета, где от этого может быть польза, и мы оба посмеялись.

Жаль, что ты не богат, старина, сказал он. Нанял бы меня снимать с тебя каждый день носки и надевать новые.

Стюардесса принесла нам обоим бренди и убрала мою обувь и носки в шкафчик над головой.

Оливье сказал, что легко мог бы разбогатеть, но его мать, воровка блудная, все у него украла, ему думать противно о том, что она проделала. Он хотел разбогатеть, было приятно держать собственную лошадь, скакать сломя голову, ни о чем не волнуясь, и он посмотрел на меня и улыбнулся, и я понял в точности, что он имел в виду: кровь и пульс, сердце стучит, счастье и страх, человеческие часы в потоке дня.

Она погубила меня, пожаловался он. Я думал, это он о матери.

Я для нее все равно что собачка, продолжал он, и я понял, что мы вернулись к Марлене. Да, вот что я такое. Она наполняет кормом мою миску и гладит мне брюхо. Лучше бы велела меня усыпить.

Я тоже могу погубить ее, сказал он минуту спустя. Вот в чем смех, старина. Я могу ее уничтожить. Но смысл-то в чем, старина? Если я причиню ей вред, она перестанет чесать меня за ухом.

Я проснулся в небесах над Америкой, рот забит пылью, пахнет дорогим освежителем рта, бритвенным кремом, женским мылом.

— Лос-Анджелес, — объявил мой спутник.

Я впервые видел город с высоты, и не понял, что это. Мне еще не раз предстояло увидеть гроздья крошечных огоньков в ночи, города и шоссе Америки, прекрасных белых муравьев, термитов, пожирающих все, пульсирующий хвост мерцает, подавая сигнал для спаривания. Какой пророк предсказал бы подобное нашествие?

Оливье похлопал меня по колену: ты в форме, старина! Он предложил таблетки на выбор и глоток воды. Сказал: если он поест фисташек — умрет, а если возьмет в рот устрицу, дыхательное горло перекроет, но без Марлены он готов сам себе перерезать горло ножом фирмы «Стэнли».

Я отдал ему таблетки. Он проглотил одну.

Сказал: только что я принял решение — я не стану это ей подписывать.

Я спросил, что — «это».

Он сказал: ей и в голову не приходит, что у меня духу на это хватит. Посмотришь на ее лицо, старина! Посмотришь, когда я скажу, что отказываюсь.

Я спросил, хочет ли он погубить Марлену.

Этот вопрос вызвал у него такой смех, что ему приходилось порой останавливаться и отфыркиваться, а потом он снова начинал хохотать, я уж думал, он сошел с ума.

Наконец, я спросил, что тут такого смешного, на хрен, но тут мы, как говорится, ПОШЛИ НА ПОСАДКУ, и когда самолет брякнулся на землю, мой вопрос остался без ответа.