Питер Кэри - Кража

У выхода из «Уилли Уоллеса» пили «по последней» прямо на дороге, и я только успевал бормотать «извините», натыкаясь на людей, и бежал прочь, прикрываясь стулом, ЩИТОМ ОТ ВСЕХ НЕДРУГОВ ТВОИХ. Я хорошо знал, где я, би-боп, тип-топ, со всех сторон запах газа, кошачьей мочи и масла со стороны гавани Морт-Бэй. Когда пьяницы окружили меня, я как раз добежал до того места, где в 1972 ограбили инкассатора. Сколько раз я водил сюда юного Билли! ИСТОРИЧЕСКОЕ МЕСТО, где человек с запечатанным мешком прыгал, уклоняясь от пуль, трах-тара-рах.

Брат говорит, я сам навлекаю на себя неприятности, но разве я сам ударил себя сзади? А уж меня ударили, пришлось поразить нападающих своим стулом. НЕ МОГУ ПОЗВОЛИТЬ ИМ ПРОДЕЛАТЬ СО МНОЙ ЭТО. НЕ СТАНУ ЖДАТЬ, ПОКА ИИСУС ЗАСТУПИТСЯ ЗА МЕНЯ. Бандиты полетели во все стороны, завывая, словно дворняжки, вомбаты и опоссумы, потерпевшие поражение похитители пудинга. Мне известно, что никто из них не подавал жалоб и не выдвигал обвинений и не было бы никаких проблем, если б не тот НЕДРУЖЕЛЮБНЫЙ МАТРОС, иначе с чего бы полиция ждала меня на Пристани. Копы стали спрашивать, почему у меня одежда и стул в крови.

Все хорошо, что хорошо кончается: к полуночи я уже спал в своей постели. Марлена Лейбовиц отмыла мой стул «виндексом». А Мясник назвал меня бременем и крестом, Господи Боже ты мой, ЮРОДИВЫМ, ходячей катастрофой.

Ничего, кроме пластыря, под рукой не оказалось, но в избытке имелось виски «Корио», чтобы промыть окровавленный подбородок моего братца, туалетная бумага прилипала к его щетине, расцветала пушистыми белыми лепестками, как овечья шерсть, зацепившаяся за колючую проволоку. Пока Марлена ласково обирала эти белые почки, я и думать забыл о том, украла она картину или нет, — да пусть хоть государственный банк ограбит. Разумеется, мы уже занимались «любовью», но это было важнее: Хью перестал быть препятствием для моего счастья, наоборот, он выжимал из нее все, что было — и остается — в ней самого привлекательного: ее страстное сочувствие всякой странности, заброшенности, неуместности.

О том, как это нежное сердце должно было сочувствовать бедолаге Оливье Лейбовицу, я пока не задумывался. Сказать правду? Я вовсе позабыл про него. Словно подросток, без руля и без ветрил, я и не помышлял, куда приведет меня глупое сердце, не понимал, что разбушевавшаяся кровь выплеснется на все, что я нарисую, на то, как я буду жить, и даже на то, где мне предстоит умереть. Что произойдет, если я окажусь втянут в смертоносную орбиту Комитета по наследию Лейбовица, я тоже не гадал. Я был влюблен.

Вскоре Жан-Поль выскажет догадку, будто моя связь с Марленой вызвана «исключительно» желанием попасть на выставку в Токио. Все мои так называемые «друзья» с их глубокими познаниями в психологии, от которых удавиться хочется, подозревали то же самое, но если б они хоть раз увидели, как прекрасная рембрандтовская женщина приподнимается на цыпочки, чтобы заклеить темные ссадины на лице Фальстафа, они бы поняли все ее дальнейшие поступки — ну, хотя бы часть их.

Вскоре мы все втроем уснули на полу, я прижимал Марлену к груди, а Хью в трех шагах от нас храпел, как испорченная канализационная труба. Всю ночь она приникала к моему плечу, такая доверчивая, спокойная, тихая, даже во сне милая и добрая, вопреки нажитой ею репутации. Западный ветер дул до раннего утра, тряс рамы, гнал тучи, то и дело заслонявшие округло серебрившуюся луну. Наутро все стихло, и я увидел перед собой сперва морскую синеву, потом ультрамарин — ее широко раскрытые глаза, и небеса грязного Сиднея, с которых сдуло всю мерзость.

У нас не было душа, но моя возлюбленная сполоснулась холодной водой из-под крана и вновь засияла совершенством. Ей было двадцать восемь лет. И мне когда-то было столько же, я был любимцем Сиднея, когда-то, много лет назад.

На Сассекс-стрит имелось подвальное кафе, которое я вычеркнул из-за склонности Хью впадать в клаустрофобию. Но тут мой израненный братец с удовольствием расползся задницей по фальшивой леопардовой шкуре сиденья.

— Блинчик, — потребовал он, барабаня обкусанными ногтями по прилавку. — Два блинчика с шоколадом.

Пока Хью размазывал завтрак по рубашке, я заказал три большие кружки кофе. Марлена сразу же перешла к делу.

— Дай мне телефон этого типа.

— Какого?

— Который купил твою картину.

— Зачем?

— Чтобы ты получил ее обратно, малыш!

Американки!

— Ох ты! — зашептал мне Хью, воспользовавшись моментом, пока она отошла позвонить. — Держись за нее. Господи Боже! — И поцеловал меня в щеку, придурок.