Диана Виньковецкая: Америка, Россия и Я

Каждый ожидает своей встречи — кто с кем, кто с чем, каждый со своим… Хорошо бы, чтобы встретили с зонтиком, потому как в Нью–Йорке идёт дождь.

— Свобода! Свобода! Нам писали! Мы читали! Нам говорили! Мы знаем! Мы слышали!

Крутятся в голове прописные ходячие истины вместе с движущимся асфальтом аэропорта Кеннеди. Слова банальных надежд, холодного страха неизвестности и просто любопытства.

При… при… приехали! Нивесть куда!

«В 1664 году английский король Карл II пожаловал своему брату, герцогу Йоркскому, будущему королю Якову II, всю область от реки Коннектикут до реки Делавер. Колония была завоёвана англичанами и переименована из Нового Амстердама в Нью–Йорк».

Приехали в Нью–Йорк — в Новый город, во всё новое, в новую страну, в новые квартиры, новенькие американские жители — пожить в Новом Свете.

Здравствуй, Нью–Йорк!

Нью–Йорк ответил на моё приветствие мерцанием огней, уходящих в небеса, как будто Млечный Путь — Батыева Дорога — упал на землю и, по человеческому велению и желанию, рассыпался и замер разнообразными квадратными формами.

— Зачем приехала? — прошептал Нью–Йорк.

— Буду мыть твои окна.

— За огромную цену такую? Почему ты оставила свой красивейший город мира — Северную Венецию, где триста мостов перекинуты через воду, где дворцы и купола, где прославленный Невский проспект… и белые–белые ночи? Неужели ты думаешь, что я красивее? умнее?

Ночи мои белее, или мостовые устланы золотом, падающим с неба?…

Слова без звука, немым шёпотом разговаривали во мне.

Я гляжу: с неба падает дождь, плотно укатанные мостовые устланы мусором, а из‑под земли выходит какой‑то пар, обдающий щёки.

Вот и встретились — Нью–Йорк и я!

Нью–Йорк блестящий, знаменитый, с грохотом космических бурь, столица нашего века, огромный, с пятнадцатью миллионами желающих быть счастливыми, и… я присоединилась к ним со своей семьёй, со своими «дворцами и башнями», со своей сковородкой, с бабушкиной кружевной вологодской накидкой с ниткой волочёного золота, со своим утюгом, со своими книгами, скульптурами и карти–нами, со своими лекарствами — сушёной тёткиной травой, и мумиём, соскрёбанным с казахстанских камней; со своими иконами, со своим самоваром и чайником; — нахватала всего, что разрешали брать, — даже крупу захватила. Не дозволили взять краски, чтобы некрасиво или красиво не обрисовывали происходящее? Или чтобы брильянты не запрятались в тюбиках? Со своими тридцатью долларами.

На асфальте впереди нас едет армянского вида бабка в цветастом платке и держит, обняв двумя руками, медную кастрюлю, будто везёт что‑то загадочное. Что она наварила?

Но я отвлекаюсь на свои первые нью–йоркские желания: быть кем‑нибудь встреченной, обнятой, поцелованной, так и не узнав, что же эта бабка привезла в обнимаемой ею медной кастрюле с ручкой, похожей на громадную джезву…

И нас встречают… друзья–приятели с зонтиком, в длинной–длинной–предлинной машине, улыба–ются, привозят в гостиницу, все наперебой расска–зывая и объясняя нам, что мы в Америке, и как тут надо, и как тут не надо.

— Главное, Яша, — говорит моему мужу наш знакомый фотограф, — не дать себя облапошить — не соглашаться, если мало денег предложат!

Нам никто ничего не предлагает.

Другой наш приятель–художник говорит Илье:

— Вот, Илья, тебе двадцать долларов. Пусть мать зашьёт тебе их в карман!

— Отчего нужно ходить по Нью–Йорку с зашитыми долларами?

— Тут Америка, парень! И деньги нужно иметь как откупные. Откупаться от просящего, от его разозлённости на твоё безденежье. За всё надо платить!

Тут Америка, парень!

Поздно, уже когда все разошлись и мои все уснули, мне захотелось высунуться в окно и посмотреть: как Америка‑то выглядит?

Взгляд упёрся в кирпичную нагую стену в подтёках, освещённую светло–зелёным светом невидимой луны, падающим откуда‑то сверху, и жёлто–белыми нерезкими туманными полосами электричества, тянущимися от лампочек, оставленных в лестничном пролёте. Стена, находящаяся прямо против моего взгляда (кажется, мы разместились на седьмом–восьмом этаже), ограничена справа и слева другими стенами, метрах в сорока или чуть больше друг от друга, тянущимися до самой земли, с тёмными окнами, видимо с давно уснувшими в них обитателями; и только, если приподнимешься, у самого дна, рассматривалось два маленьких светлых окошечка, забитых вдоль и поперёк железными прутьями–решётками.

Ни деревца, ни травинки, ни кустика — ничего не виднелось на ограниченном стенами пространстве — кроме следов человеческой цивилизации: всё дно этого каменного куба или квадрата было полностью забросано газетами, бумагами, банками, разным хламом, отсвечивающим и выделяющимся мозаичной окраской на фоне асфальта, местами с просвечивающими дырками грунтового основания голой чёрной земли.