Валентин Черных - Свои

— Вряд ли. Классик очень не любит меня.

— Возможно, вы заблуждаетесь?

— Я не заблуждаюсь. Я знаю. И что такое учитель? Учитель — это у кого можно научиться. Я учился в основном у Афанасия.

— Вы все подвергаете сомнению. Но вы не сомневаетесь, что классик есть классик?

— Как раз сомневаюсь. Классик снял одну картину.

— Две.

— Вторая была настолько плоха, что о ней практически не упоминают. Снять одну картину или написать одну книгу может почти каждый человек. Классик — это когда много картин, как у Чаплина, или Бергмана, или у нашего Афанасия. Как у писателей, у режиссеров тоже должно быть собрание сочинений. Классики — это Толстой, Чехов, Достоевский.

— Очень интересно! Значит, вы из наших сердитых молодых людей?

— Я из достаточно трезво мыслящих молодых людей.

— А как вы оцениваете сегодняшнее состояние советского кинематографа?

— Как вялотекущее.

— Поясните.

— Был великий подъем нашего кино в конце пятидесятых — начале шестидесятых, когда пришли Кулиджанов, Ростоцкий, Чухрай и десятки других талантливых режиссеров.

Когда хвалишь, упоминай фамилии, учил меня Афанасий. Те, кого ты похвалил, обязательно запомнят тебя, так же как и те, кого ты поругал. Те, кого ты хвалил, при случае помогут тебе. Те, кого ты ругал, найдут способ свести с тобой счеты. Те, кого я хвалил, потом мне помогали…

— А сегодня очень небольшой приток молодых, — продолжал я. — Приз за лучший дебют получил режиссер, которому сорок один год. Ситуация должна меняться.

— На ваш взгляд, от кого зависит, чтобы ситуация изменилась?

— От Комитета по кинематографии, он же нами руководит. Как руководит, такое и кино!

Я был смелым. Потом будут говорить, что чуть ли не я снял председателя Кинокомитета. На самом деле еще в Пскове Воротников, как бы между прочим, сказал, что в ЦК партии готовится постановление по работе с творческой молодежью и что скоро в Кинокомитете поменяется руководство. Я мог позволить себе быть смелым и выжал из этого интервью все возможное для себя. Теперь мне оставалось только ждать. «Кинопанорама» должна была выйти в эфир через неделю.

Чтобы не смотреть телевизор в холле общежития, я купил портативный черно-белый телевизор «Шилялис», который делали на оборонном заводе, поэтому он был хорошего качества.

Наконец настал вечер «Кинопанорамы». Как я и предполагал, начало интервью сократили, но оставили мои высказывания и о Классике, и о Кинокомитете.

Я просчитал почти все точно. Ведущий «Кинопанораму» известный кинодраматург не любил Классика, и у них были свои счеты еще с конца тридцатых годов, а о смене руководства Кинокомитета телевизионщики, вероятно, уже знали, и они могли позволить себе быть смелыми и объективными.

Я себе понравился. Говорил спокойно, когда необходимо, держал паузу, чтобы привлечь внимание к тому, что собирался сказать. И даже свой выход из интервью я срежиссировал. Поблагодарил корреспондентку, улыбнулся и пошел между столиками летнего кафе к морю, зная, что этот план оператор не упустит.

В институте я зашел к Альбине и поставил на ее стол статуэтку из самшита. Местный скульптор выточил из одного куска дерева мужчину и женщину. Они были неразделимы, спины и ягодицы скульптор отполировал почти до мраморной гладкости, но, в отличие от мрамора, единое тело было теплым. У скульптора на рынке их было десять штук, и я их всех купил.

Альбина, рассматривая скульптурку, прошлась пальцами по ягодицам, спинам, посмотрела на меня и сказала:

— Не знаю, то ли ты будешь большим художником, то ли большой сволочью.

— Эти качества могут совмещаться и в одном человеке, — ответил я.

— Вчера у Классика был сердечный приступ. Сегодня он не вышел на работу. Зачем бить стариков?

— Бить не надо ни стариков, ни молодых, — ответил я как можно нейтральнее. — Но когда Классик бил меня, что-то никто не сказал ему, что не надо бить молодых, потому что молодые вырастают и дают сдачи.

— Стариков надо прощать, — сказала Альбина.

— Молодых тоже.

— Ректор просил тебя зайти.

Я зашел в приемную ректора, секретарша тут же нажала на клавишу кабинетного переговорного устройства и назвала мою фамилию. Тогда я еще радовался, когда меня узнавали, сейчас я не радуюсь, а скорее недоумеваю, если кто-то меня не узнает, потому что уже давно появляюсь только в тех местах, когда знаю, что будет телевидение. Я примелькался, как те полсотни политиков, фамилии которых не все помнят, но все знают, что они значительные фигуры в политике.