Валентин Черных: Свои

Иностранный язык изучали в школе с пятого класса. Меня увезли из Красногородска в третьем классе, а вернулся я уже в пятый, после больницы я еще год провел в лесной школе, где нас лечили и учили.

Я помню, как в класс вошла маленькая евреечка, черноволосая, черноглазая, с длинным носиком, худенькая, но с полной оттопыренной попкой. Мне ее попка очень понравилась. С этих пор мне всегда хотелось переспать с еврейской женщиной. Не с армянкой, грузинкой, а именно с еврейкой, которая была вроде бы абсолютно другой, чем наши северные плосколицые и светлоглазые женщины. Она сказала, что ее зовут Ирма Германовна и что она будет нам преподавать немецкий язык. Ирма, наверное, почувствовала, что за скоростью, с которой я запоминал слова, скрывается нечто большее. То ли она забылась, то ли хотела меня проверить, но однажды она спросила меня по-немецки, я ей ответил, и мы с ней в наступившей тишине говорили по-немецки. Пораженный класс молча нас слушал. В Красногородске все и про всех знали, но чтобы Петька с Больничной улицы вдруг заговорил по-немецки, — это все равно, если бы я вдруг поднялся и полетел. Именно в это время на меня впервые обратил внимание районный уполномоченный КГБ — Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР, так тогда называлась эта организация. Заметили, потому что моя детская дружба с Энке не могла пройти незамеченной. К тому же уполномоченному, вероятно, было дано указание обращать внимание на одаренных к языкам детям.

Через много лет я прочел все донесения обо мне оперативных уполномоченных КГБ. В первой характеристике значилось: «Имеет четко выраженные способности, к иностранному языку (немецкому), настойчив, не труслив в школьных драках. Оперативный псевдоним Скобарь».

Следовательно, на меня обратили внимание в десять лет. Скобарями называли псковских. Когда-то Псков славился изготовлением железных скоб. Но уже давно «скобарь» — ругательная кличка, особенно среди ленинградцев. Скобарь — это хам, хулиган и выжига. Если бы я узнал раньше об этом оперативном псевдониме, то, наверное, обиделся бы, но я узнал, когда был уже довольно известным в стране.

В школе меня не любили с первого класса. Маленький и худенький, я никому не поддавался. Мы бегали на перемене по коридору, и проходящий мимо десятиклассник схватил меня за ухо, а когда отпустил, я бросился на него, и все смеялись, он взял меня за ворот куртки и швырнул в класс. Десятиклассник жил на соседней улице возле кладбища. Я набрал камней и, когда он возвращался домой, начал в него кидаться камнями. Он пытался меня поймать, но я заранее опробовал самые короткие пути отхода к своему дому. На следующий день я рассек ему лоб. Его мать пришла к нам в дом для разговора.

— Если он не извинится, я его убью, — сказал я.

Когда этот десятиклассник со своим приятелем попытались прижать меня к школьному забору, я достал из кармана короткий, остро заточенный сапожный ножик, оставшийся от деда, я его носил в кармане, завернув в носовой платок. Десятиклассники повертели пальцем у виска, но отошли. В классе меня боялись, я мог ударить любого, если кто говорил что-нибудь обидное обо мне.

Может быть, я потому и подружился с Ирмой, о ней тоже говорили плохо. «Жидовка», — сказала однажды наша соседка, жена подполковника. Ирма жила на нашей улице, школа ей снимала комнату. Провожая ее из школы, и спросил:

— Кто такие жиды?

Она рассказала мне историю евреев и антисемитизма. Я понял, что евреев не любят, за что не любят — я понял позже. Ирму не любили, как и меня, и этого было достаточно, чтобы мы подружились; наверное, это нельзя было назвать дружбой: ей двадцать два года, мне — двенадцать, но она мне нравилась, я жалел, что мне так мало лет, а ей так много. Мы с ней встретились через двадцать лет, ей стало сорок два года, а мне — тридцать два. Я приехал сниматься в Ленинград, на «Ленфильм», нашел ее через справочное бюро, — мне повезло, у нее осталась прежняя фамилия Блюменфельд, она так и не вышла замуж и преподавала немецкий язык в педагогическом институте. Она почти не изменилась, только располнела. Когда я вошел в лингафонный кабинет, в котором проводились занятия, Ирма строго посмотрела на меня, зная, вероятно, силу взгляда огромных черных глаз.

— Ирма! — сказал я.

— Петя… — Она узнала меня и заплакала. Я обнял ее. На нас смотрели первокурсники, я чувствовал это спиной, я повернулся и сказал:

— Идите погуляйте минут на двадцать.