Олег Зоберн - Шырь

Но были в библиотечной работе и, как говорится, лирические моменты. Один из них таков: я обнаружил между страницами книги Чарской «Княжна Джаваха» сухую травинку, вложенную туда лет сто назад, допустим, чувствительной девицей-институткой в Петербурге. Я вообразил эту особу, одетую в серое шелковое платье с белым воротником, она сидела с томом Чарской на скамейке в Таврическом парке, или в Летнем саду, или в беседке на Елагином острове. Я нюхал ломкую травинку и через вневременной, почти неуловимый запах видел карие глаза институтки, чугунный изгиб спинки скамьи, деревья, дорожки и гуляющих по ним людей. Казалось, я даже слышал их голоса. И что потом стало с этой девушкой? Нет, нет, я не хочу воссоздавать ее будущую семейную жизнь, пусть институтка просто переживет Октябрьскую революцию и спокойно умрет 26 октября 1925 года, в день рождения Яна Волкерса, умрет на родине, еще при нэпе, относительно молодой, избавленная от бремени старости, и неважно, где теперь лежат ее кости.

Собравшихся наконец пригласили в церемониальный зал. Мы с Арием сели во втором ряду. Гроб стоял на неком подобии маленькой сцены. С кафедры прочитал короткую проповедь пастор, после него выступил министр культуры с веселой речью, в зале смеялись, затем какой-то бородатый голландский историк, превративший свое выступление в клоунаду, после него Том, сын Яна Волкерса, спел под гитару жалобную песню. Все аплодировали, кто-то позади меня даже захохотал, а я не аплодировал, представив, как совсем скоро в крематории пламя опалит гроб, сожжет его, примется за седенькие букольки Яна Волкерса, за его одежду и за мою книгу: сгорят обложка и титульный лист с моими именем и фамилией, исчезнет sms Всевышнему, сгорят значки копирайта, номер ISBN и другая техническая информация, сгорят логотип издательства и моя черно-белая фотография, огонь пожрет саму плоть текста, пепел книги смешается с прахом Яна, этот легкий микс служитель морга соберет в урну, которая будет закопана в землю, или вмурована в стену колумбария, или будет развеяна над островом, на котором жил Ян Волкерс. В общем, что будет с останками Яна дальше, я не знал.

После церемонии мы с Арием возложили свои букеты на специально отведенную для этого часть клумбы, рядом с другими цветами, и покинули территорию кладбища, решив освежиться пивом. Мы отправились в студенческий бар, находящийся рядом с Амстердамским университетом, и выпили там по кружке Pilsner Urquell за упокой новопреставленного раба Божия Яна. Еще съели там по порции отбивной с кровью, затем перешли в другое заведение, потом в третье.

Мы ходили по барам и ресторанчикам, пили и ели, и я читал ненаписанный и лучший текст Яна Волкерса, он составился для меня из названий улиц, из надписей на стеклах витрин, из портретов и евросоюзных звезд на деньгах, из надписей на бейсболках некоторых прохожих, из пунктов следования на электронных табло в трамваях и обрывков разговоров посетителей заведений, сидящих за соседними от нас столами; фрагментарный и в то же время единый — он складывался из вкуса и цвета разных сортов пива, из моего предощущения чего-то торжественного, из неизвестных мне слов, из горения воска на фитиле в плошке, стоящей в центре стола, из взглядов незнакомых женщин, из моих догадок о чужих мнениях.

Когда же стемнело и мы прилипли к очередной барной стойке, Арий выдал мне дубликат ключей от своей квартиры в Роттердаме, написал на салфетке адрес, сказал, что у него еще должна состояться важная встреча, и ушел. Я продолжил тризну в одиночестве. Помню, что за пятьдесят евро купил у какой-то женщины велосипед и катался на нем по кварталу красных фонарей, молясь за упокой души Яна Волкерса. Я ехал быстро, лавируя между прохожими. С одной стороны от меня мелькали алые витрины с полуголыми проститутками, с другой — эти же витрины отражались в темной воде за оградой канала, и распутная алая действительность вдруг переплавилась в моей голове в дурацкую фразу «свиное рыло капитализма», которая, навязчиво повторяясь, мешала мне помогать Яну Волкерсу достойно устроиться на том свете.

Велосипед я оставил возле очередного бара, а когда вышел через полчаса, его, естественно, уже украли, потому что я из непонятного самому себе чувства протеста не приковал его цепью к специальной парковочной конструкции — одной из вмурованных в мостовую изогнутых металлических труб, — хотя прежняя владелица отдала мне эту цепь с замком, обмотанную вокруг рамы, и ключ к замку. Я пешком дошел до бара In ‘t Aepjen [6] In ‘t Aepjen — «В обезьянке» (голл.). Изначальное название кафе в этом доме ХVI века можно, наверное, отыскать в амстердамских архивах, а нынешнее связано с тем, что одно время моряки получали там выпивку в обмен на обезьян, привозимых ими из голландских колоний. , выпил там два двойных пива Grimbergen, сваренного католическими монахами одноименного монастыря, и в моем сердце ненадолго поселились четыре маленьких католических Христа. Я чувствовал их, пока шел от In ‘t Aepjen к железнодорожному вокзалу, на душе было благостно, и я негромко пел стих из 140-го псалма Давида: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою…»