Элис Уокер - Красные петунии

На щеках у нее коричневые печеночные пятна, и волосы мало-помалу редеют, но не беда. Она могла бы выглядеть гораздо хуже, и все же для нее был бы устроен официальный завтрак, а вечером банкет, и торжественное обсуждение ее новой книги, и телеграммы, и поклонники ее таланта, которые будут с восторгом взирать на нее еще многие, многие годы. Успех — самый надежный на свете костяк. Или самая удачная косметика. Но достигла ли она успеха? — спрашивала она себя. И сама же отвечала, раздраженно, хором: да, конечно, достигла! Лишь какой-то тихий голосок на галерке прозвучал неуверенно. Она его заглушила.

А вот, о боже, Макджордж Гранди. Банди. Фонд Форда. Поднимается вверх по ступенькам. (Устроители не пожалели сил, чтобы заманить сюда крупного зверя.) Все окончится сбором пожертвований, так бывает всегда. А не все ли равно? Она стала сочинять речь Макджорджа: «Я вам сразу кучу денег отвалю. Чтоб вам уже не думать о деньгах. И ни у кого не просить. До свидания». Приветственные клики. В воздух взлетают шляпы. Раньше в самом деле бросали в воздух шляпы, Теперь мало кто их носит. Ну, в Нигерии, конечно, говорят, подбрасывают в воздух и людей, но это ужас.

«Эта маленькая женщина нам подарила...» Интересно, говорит ли он: «Этот маленький мужчина?..» Конечно, нет. Какому мужчине понравится, чтобы его называли маленьким? Маленький — немужественный, слабосильный. Но, произнося слова «маленькая женщина», мужчины думают о девственницах и разжигают свое сладострастие. Так бы и накинулся на них!

Но это и есть слава, думала Андреа Клемент Уайт, тыкая вилкой в курицу, которая грациозно, хотя и поспешно, соскользнула на колени к миссис Хайд. Их здесь толпы. Или нужно сказать целая толпа? Во всяком случае, тут собрались все скучающие олухи студенты, которых я когда-либо учила, все бездарные профессора, которым мне хотелось отрубить башку. И ректор лезет вон из кожи: «Эта маленькая женщина...»

Возможно, именно пачули послужили приманкой, на которую клюнул Уильям Литц Уайт, ее муж. Он и понятия не имел о таких ароматах — преуспевающий врач, азартный игрок на бильярде,— да его и не тянуло к ним. К богеме. Моя красавица Богема, называл он ее. Ей хотелось быть богемной: например, писать книги на кухонном столе, но только чтобы рядом не стояли немытые детские мисочки из-под овсянки. Пачули — ее предел.

А курочка по-прежнему гнездилась на коленях миссис Хайд. Как большинство незнаменитых людей, миссис Хайд цепенела при одной лишь мысли, что ей предстоит сделать такой пустяк — снять с подола жареную курицу и водворить ее на стол. Как она сможет, презрев пристойность, плюхнуть злополучную птицу назад, в тарелку миссис Клемент Уайт? Этой прославленной и утонченной дамы (миссис Хайд, возможно, и не думала в точности так, но она читала корреспонденции, где подразумевалось, что миссис Клемент Уайт — утонченная дама). Она начала покрываться испариной.

— Он скучный,— проговорила Андреа Клемент Уайт внятно и безжалостно (она обнаружила, что поступать безжалостно — забавно) — да ведь ей прощали все благодаря ее славе, той пользе, которую она приносила, способствуя сбору средств, и возрасту,— и принялась снимать крохотную курочку с широких колен миссис Хайд. Отцепив ее от платья миссис Хайд — та тем временем от смущения стала пепельно-серой,— миссис Клемент Уайт поднесла ее ко рту и вонзила в нее зубы.

Пять сотен присутствующих сделали то же.

Интересно, размышляла она, жуя курятину, нужно ли на таких торжествах думать о том, что ты ешь? Твердая, как камень, курица, красное кольцо ароматного, сочного яблока. Спаржа, которую здесь, на Юге, только варят, так и не научившись печь? Она решила, что думать не нужно, и ела, размышляя только о том, что ей хочется есть, что пора бы сходить в уборную, что ей скучно до смерти и что бретелька бюстгальтера врезается ей в грудь там, где проходит шрам, оставленный последней операцией.

Из дальних закоулков памяти медленной чередой потянулись все жалившие ее когда-либо осы (владелец газеты, который сказал, что неграм незачем давать высшее образование, впрочем, они, может быть, сумеют заниматься торговлей; женщина, рассказывавшая всему свету о чудесных озарениях рабыни-кухарки, принадлежавшей ее бабушке; и еще тот...), закружились роем и заглушили своим жужжанием хор похвал. Она усердно жевала курицу, и остальные пять сотен так же усердно жевали с ней вместе, жевали громко, неумолчно и самозабвенно. А она вдруг снова оказалась на плантации. Но где? В Миссисипи? Там слишком жарко, и вообще Миссисипи — это уже клише. Точно так же Алабама, Джорджия, Луизиана. Она выбрала Виргинию, где прохладно в горах и где можно все же с некоторой натяжкой вообразить себе пять сотен кур, предназначенных для такого же количества рабов. Хруп. Она улыбалась, жевала, но не имела ни малейшего намерения слушать, 0 чем здесь говорят. Она кивнула... по-прежнему усмехаясь и жуя, как жевали все, кто сидел в этом зале... «Вопреки вам я здесь сижу»,— подумала она, протянула руку и взяла с тарелки миссис Хайд красное яблочное кольцо. Это второе яблочное кольцо неизменно для нее приберегалось. Своего рода полоскание рта.