Вероника Черных - Икона

– Понятно, – кратко ответил отец Иона.

– Я лично буду на каждой службе присутствовать, – сообщил Хотяшев. – И следить за каждым словом. Понятно?

– Понятно.

Отец Иона чуть склонил седовласую голову.

– Чтоб голословным обманщиком не стать, – мягко, терпеливо произнёс он, – позвольте, я схожу к Вере, дабы воочию убедиться в правоте власти. Тогда я смогу поведать людям правду и никого не обману.

Рэм Хотяшев призадумался.

– Это не в моей компетенции – разрешать вам туда ходить, или не разрешать. Доложу и, когда примут решение, позвоню. ясно?

– Ясно, Рэм Кузьмич.

Хотяшев достал из внутреннего кармана сложенный вчетверо листок, развернул, протянул священнику.

– Распишись, Илиодор Карпович, что предупреждён.

Отец Иона молча взял у него бумагу, подошёл к стойке, где продавались свечи и принимались записочки о здравии и упокоении, взял перьевую ручку, окунул в непроливашку, расписался мокрым острым кончиком. Хотяшев забрал документ, подул на подпись, сложил и убрал поближе к сердцу.

– Ну, до завтра, Илиодор Карпович. В восемь начинаешь?

– В девять.

Рэм Кузьмич бросил последний взгляд на убранство храма, усмехнулся, надел на голову шапку и вышел.

Отец Иона помедлил. Постучал пальцами по стойке. Повернулся к Царским Вратам. прошептал, перекрестясь:

– Господи Боже мой, не оставь меня в годину лютую...

И упал перед Распятием на колени. Что б ни ждало его завтра, он готов служить Господу Иисусу Христу своему всей жизнью своей и смертью.

... Дня через два в квартирке отца Ионы зазвенел звонок. Священник снял трубку.

– Хотяшев, – представился невидимый собеседник, и голос его был раздражён и резок.

– Здравствуйте, Рэм Кузьмич. Слушаю вас.

– С амвона ничего не объявляйте, мы сами всё сделаем. В проповеди о девке каменной не упоминать! Это приказ.

– А посетить... – начал было отец Иона.

– Отказано, – буркнул уполномоченный по делам религий и бросил трубку, не попрощавшись.

ГЛАВА 4

Январь 1956 года. Крик Веры.

Оцепление вокруг дома сорок шесть на Волобуева поставили перед Рождеством Христовым. Дежурили и в самой избе, которую приходилось топить. Шестеро молодых милиционеров сторожили Веру Карандееву посменно по восемь часов. И это были продирающие насквозь восемь часов. Их не спасали ни атеизм, ни близость товарища, ни тепло печи, ни еда три раза за смену, ни редкие посетители, ни водка в свободное время. С каждого взяли подписку о неразглашении до самой смерти, и это пугало ещё больше. Ни поделиться ни с кем нельзя, ни постращать, ни поплакаться...

Савелий Глубоков и Родион Ванков предпочитали дежурить при свете керосиновой лампы, не включая люстру. Хотя они так и не поняли, что страшнее: видеть мёртвую живую в полумраке или при полном электрическом свете. Всегда страшно.

Ни разу она не пошевелилась, не дрогнула, не переступила, чтоб размять уставшее тело. Ни одна лёгкая гримаска не легла тенью на лицо. Даже тушь, румяна и помада не расползлись, такие же каменные, как и каменная кожа девушки.

Через две недели после Нового года в дом из больницы вернулась хозяйка – мать Веры Степанида Терентьевна. Когда она вошла после полудня, порыв ветра тронул и зашевелил тёмно-русые локоны каменной Веры, и Савелий Глубоков от неожиданности вздрогнул: ему показалось, что девушка ожила. Почему это показалось ему ужаснее окаменения?.. Он увидел, как на пороге гостиной остановилась высохшая бледная женщина лет пятидесяти, закутанная в старый серый пуховой платок. Тёмные глаза блестели от слёз, которые собирались в морщинах и увлажняли подбородок.

– Эй, вы чего здесь? – окликнул Савелий. – Не положено. Закрытая территория.

Сидевший на диване Родион Ванков спохватился, встал и подтвердил осипшим голосом:

– Запрещён вход всякому посетителю без разрешения.

Женщина ответила механическим, потусторонним тоном:

– Я хозяйка, Степанида Терентьевна Карандеева. А Вера... каменная... моя дочь.

Насчёт матери запрета у поста не имелось. Родион Ванков опустился обратно на диван.

– Надо бы сообщить Мозжорину, что жиличка появилась, – сказал Савелий Глубоков.

– Надо бы, – неохотно ответил Родион Ванков, наблюдая за Вериной матерью. – Он в управе сейчас. В отдел вернёмся, сообщим.

Глубоков выглянул в окно, зажмурился от яркого снега, блистающего на солнце. Оборачиваться назад, к чуде-юде с иконой, не хотелось. А надо. Савелий повернулся к такому понятному привычному свету спиной и, вздыхая, погрузился в странную жуткую атмосферу Божьего присутствия, Божьего наказания.