Дуглас Кеннеди - Покидая мир

В общем, меня устраивало, что Верн не лезет мне в душу. Может, ему и самому когда-то говорили, что шизофрения дочери — не его вина, и он тоже не был с этим согласен. А может, мой рассказ настолько потряс его, что он теперь хотел лишь одного — напиться.

Какой бы ни была причина, Верн начал напиваться целеустремленно. Две порции исчезли в первые десять минут нашего пребывания в баре. Вроде бы спиртное немного взбодрило его. Потом он удваивал дозу каждые полчаса. Я шла с ним ноздря в ноздрю, не отставая. Интересный это был эксперимент — наклюкаться вот так, всерьез. Хотя в последнее время я часто выпивала, чтобы заснуть, но тут было совсем другое. По намекам, которые бросал время от времени бармен Томми: «Стало быть, Верн, вечерок будет, как тогда… Что скажешь, может, мне забрать твои ключи от машины — целее будут?», мне стало ясно, что мой коллега уже не впервые напивается здесь до положения риз. Я даже задала ему этот вопрос — примерно на пятом раунде:

— Так вы же входите в «АА»… и все такое… как же вы им потом рассказываете про подобные вечера?

— На самом деле все очень просто: примерно раз в пару месяцев, когда я понимаю, что должен выпить, я прихожу сюда и напиваюсь. Томми понимает, что у меня один из таких дней, и отлично знает, что ему делать, когда я перестаю понимать, что делаю. Было время, когда я напивался в хлам каждый день. Теперь я взял это под жесткий контроль.

В те три часа, что мы сидели в баре, разговор вел главным образом Верн. Алкоголь явно помог ему расслабиться, и он болтал на самые разные темы, сравнивал разные исполнения Малера, жаловался, что давно не ждет ничего от своей работы в библиотеке, упомянул даже о женщине, в которую был влюблен, когда учился в Королевском колледже:

— Ее звали Вероника. Виолончелистка из Лиона. Блестящая музыкантша и, на мой взгляд, очень красивая, хотя это своеобразная, суровая красота. Однажды я ей аккомпанировал. Это была Вторая соната для виолончели Мендельсона. И я почувствовал — по брошенным ею намекам, — что она ко мне не совсем равнодушна. Видит Бог, я просто голову потерял из-за нее. Но… я никогда не был силен в этих делах.

— Вы имеете в виду — обольщать женщин?

— Я имею в виду — быть нормальным.

— Помилуйте, да кто нормален?

— О, существует множество людей, идущих по жизни легко, без особых затруднений. Они знают, как найти свое счастье, могут с умом распорядиться своими талантами, им все удается.

— Все же мало у кого все складывается гладко как по маслу. Большинству приходится спотыкаться…

— Особенно при встрече с великой силой, которой никто из нас не в силах противостоять, — со смертью.

— Она вас пугает? Смерть.

— Она наступит, это точно. И как мне кажется, меня озадачивает только одно: сам факт того, что я как личность перестану существовать, что вся моя история исчезнет вместе со мной. Меня не станет. Как это будет?

— «Меня не станет», — повторила я. — Год назад это казалось мне весьма желанной перспективой.

— А сейчас?

— Сейчас… Я должна жить, жить с собой, что бы это ни значило.

Это был единственный момент за все время в баре, когда мы вскользь коснулись произошедшего раньше. Нам подавали очередные порции спиртного. Мы говорили. Я чувствовала, что виски оказывал свое действие, но мне была по душе эта алкогольная анестезия. Мне нужно было выпить, я по какой-то причине испытывала в этом потребность, как раньше испытала потребность рассказать о «том дне»… Это следовало сделать. Это было необходимо.

Мы с Верном набирались неуклонно, но неторопливо, так что обоим удалось продержаться, сохраняя ясность мысли, почти до пяти часов… а потом Томми вызвал для нас два разных такси (был настолько уверен, что мы не намерены проснуться рядом друг с другом?), помог нам выйти из бара на улицу и рассадил по подоспевшим автомобилям. Однако за пару часов до этого я мимоходом обратила внимание на одну вещь, которая, как оказалось впоследствии, напрямую определила течение моей жизни в последующие месяцы. Как это часто бывает с событиями, которые коренным образом изменяют наше существование, это вошло в мою жизнь исключительно благодаря тому, что я случайно посмотрела в определенный момент в определенную сторону, а именно бросила взгляд на телевизионный экран у бара ровно в тот миг, когда…

— Наконец-то поймали сукина сына, давно пора.

Это изрек бармен Томми, глядя на экран телевизора. На экране Джорджа Макинтайра, отца пропавшей тринадцатилетней девочки Айви, выводили из очень бедного бревенчатого дома. Это был мужчина сорока с небольшим, ожиревший и лысый, с реденькой бородкой, в замызганной футболке и пижамных штанах — полиция, очевидно, схватила его, когда он еще спал. Но хотя я отметила каждую деталь его неприглядной внешности и мысленно согласилась, что такой облик вполне соответствует представлениям о растлителях малолетних, внимание мое вдруг привлекли его глаза. Они были красными от слез. И я не увидела в них ни страха, ни чувства вины, ни озлобленности — нет, в них была душевная мука. Точно такая же мука, какую я после смерти Эмили замечала в собственных глазах, когда по неосторожности ловила свой взгляд в зеркале. Это был взгляд человека, потерявшего свое дитя и познавшего скорбь неописуемую. И в тот самый миг я осознала: этот человек не убивал свою дочь.