Пол Боулз - Замерзшие поля

(1957)

Прямо за отелем была река. Если бы она текла из дальних краев, оказалась бы широкой и тихой, но поскольку это был всего лишь разбухший от ливней ручей с каменистым дном, он громко рокотал, и фотограф поначалу решил, что снова пошел дождь. Жара и поездка утомили фотографа; он съел холодную жареную рыбу, черствый омлет, сочившийся жиром, коричневую фасолевую пасту с рисом, сушеные бананы, и тут его одолела сонливость, сильная, точно после наркотика. Бредя к кровати, фотограф сбросил рубашку и брюки, поднял плотную противомоскитную сетку, вонявшую пылью, и камнем рухнул на матрас, вскользь отметив его жесткость, прежде чем забыться сном.

Проснувшись среди ночи, он понял, что его сморило от несварения желудка. Он уставился в темноту над головой, сознавая, что вновь найти путь к забытью будет непросто. Как раз тогда он и уловил далекий монотонный шум ночи и принял его за дождь. Время от времени, где-то наверху (может ли потолок быть так высоко?) нервный крошечный огонек светлячка на миг-другой вспыхивал не поддающимся расшифровке кодом. Фотограф лежал на спине, что-то мелкое ползло вниз по его груди. Он дотронулся — медленная капелька пота. Грубая простыня под ним намокла. Он хотел пошевелиться, но понял, что ворочаться придется бесконечно и каждая новая поза окажется неудобнее прежней. Изредка в безликой темноте соседней комнаты кто-то кашлял; фотограф не мог определить, мужчина или женщина. Ужин отягощал желудок, точно он съел десяток порций. Постепенно воспоминание о еде наполнились смутным ужасом — хуже всего был тяжелый холодный омлет, блестящий от жира.

Он лежал, вдыхая пыль от сетки, словно пленник в джутовом мешке. Выбраться на улицу и пройтись — вот чего ему хотелось, но это было непросто. Электричество выключали в полночь; ему сказал об этом старик, заправляющий отелем. Но фотограф не сунул спички под подушку, а оставил в кармане брюк, и ступать босыми ногами на пол в темноте не хотелось. Кроме того, напомнил он себе, вновь прислушиваясь к безграничному, непонятно далекому ропоту, идет дождь. Хотя пройтись по безлюдным улицам даже под невидимым дождем было бы чудесно… Если не двигаться, сон может вернуться. Наконец, отчаявшись, он отдернул сетку, выскочил из постели, перебежал комнату и добрался до стула, на который бросил одежду.

Рубашку и брюки удалось надеть всего за три спички: во мраке он постучал туфлями по бетонному полу, чтобы вытряхнуть многоножку или скорпиона, которые могли туда забраться. Потом зажег четвертую спичку и открыл дверь в патио. Здесь тьма была не такой кромешной. В свинцовом мраке ночи виднелись огромные растения в горшках, однако неба, задушенного тучей так, что не просачивался звездный свет, казалось, не было вовсе. Дождь не шел. «Должно быть, река совсем близко», — подумал фотограф.

Он шел по коридору, задевая усики орхидей, свешивавшихся из корзин и кувшинов на карнизе, наталкиваясь на плетеную мебель; наконец, отыскал входную дверь, закрытую и запертую на два засова. Осторожно отодвинул металлические задвижки, открыл дверь, захлопнул за собой. Тьма снаружи была такой же глубокой, как и в патио, а воздух — столь же неподвижным, как под противомоскитной сеткой. Но там пахло зеленью — сладкий аромат победы и усталости.

Фотограф повернул налево: длинная пустая главная улица, окаймленная одноэтажными домами, вела прямо к пасео вдоль моря. Пока он шел, в недвижном парниковом воздухе стали появляться прожилки запаха посвежее — водорослей с пляжа. На каждом перекрестке приходилось спускаться на шесть ступеней, переходить улицу и снова взбираться на тротуар. В сезон дождей, поведал ему пропьетарио отеля, пешеходов на каждом углу переправляют шлюпками. Подобно сплетающимся запахам земли и моря, которые он вдыхал, его охватили два противоположных, но связанных ощущения: облегчение, близкое восторгу, и слабая тошнота, которую он решил подавить, ибо неумение отбить приступы болезни казалось признаком бессилия. Фотограф попытался шагать энергичнее, но почти сразу понял: прилагать какие-то усилия слишком жарко. Сейчас он потел еще больше, чем в постели. Он закурил «Оваладо». Ночь полнилась вкусом сладкого табака.

Пасео, окаймляющий берег, был с полмили в длину. Фотограф надеялся, что у моря дует ветерок, но никакой разницы не ощутил. И все же тут время от времени мягко, дружелюбно плескала маленькая волна, кротко разбиваясь на песке прямо под ногами. Он присел на балюстраду и расслабился, чтобы немного остыть. Море было невидимо. Он мог бы сидеть на вершине заоблачной горы — темнота перед ним была бы столь же неопределенной и всеобъемлющей. И все же в привычном плеске волн не было отдаленности морских звуков. Казалось, волны шумят в огромном, закрытом дворе. Бетонные плиты, на которых он сидел, были влажными и ненамного прохладнее его тела. Он выкурил две сигареты и напряг слух, надеясь уловить какой-нибудь звук, подтверждающий, хоть и косвенно, что неподалеку есть люди. Но услышал только бессвязное скольжение и чмокание ленивой воды на пляже. Он оглядел пустой пасео. Далеко к западу на берегу горел свет. Он был оранжевым, он мерцал: костер? Фотограф двинулся дальше, уже медленнее, далекое пламя впереди, единственная светлая точка в округе.