Вадим Давыдов - Год Дракона

– Я ничего не знаю об этом. Ничего, – Кондрашов проглотил комок кислой слюны и глухо добавил: – Клянусь…

– Откуда ему знать, Данек. Он не может ничего знать, – Вацлав посмотрел на Кондрашова. – Тебя сейчас отвезут к самолету.

– Я могу…

– Не можешь. Твоя семья останется здесь, чтобы ты не наделал глупостей со страху. Даю слово, что с ними все будет хорошо. Но помни: ты функция, – усмехнулся Вацлав. – И если ты не впишешься в мое уравнение, я тебя сотру.

Кондрашов съежился под его взглядом:

– Зачем вы делаете это со мной, Ваше Величество? Наверняка у вас есть свои люди возле президента…

– Мои люди нужны мне, – Вацлав сделал ударение на «мне». – Я не собираюсь отдавать их вам. Мои люди – мои сокровища. Это у вас офицеры с семьями и детьми живут годами в палатках, продуваемых всеми ветрами насквозь. Это вы годами воюете с собственным народом. Это вы вечно устилаете трупами лучших солдат дороги своих трескучих побед. Это у вас – с той самой войны – лежат по полям и лесам не укрытые землей кости тысяч мальчиков и девочек. Это вы не понимаете, для чего нужны держава и сильная власть. Это вы всегда бросали людей в преисподнюю, не задумавшись ни на мгновение. А я берегу своих людей. Потому что самое главное – это люди. И пока вы все не осознаете это, все и каждый, вы не сдвинетесь с места. Потому что вы никому не нужны, кроме вас самих. Как и мы. Как и все остальные. Понимаешь меня, Кондрашов? Если твой президент умен… – Вацлав усмехнулся. – А если дурак, то это навечно. Смотри, не перепутай ничего. А теперь иди вон.

– Чего ты хочешь от русских? – спросил Майзель, когда Кондрашова вывели.

– Я хочу, чтобы они притворились глухими, немыми, слепыми и неграмотными, пока мы не достанем всех наших. А потом, – король усмехнулся, – бой покажет.

– Он не контролирует даже своих ближайших помощников. Такой аппарат невозможно контролировать, тебе это прекрасно известно. И обязательно найдется мразь, которая будет стучать Лукашенке… И не одна.

– Ему придется научиться их контролировать. Если он хочет жить. И научиться быстро.

– Ты думаешь, эта идея с деньгами сработает?

– Сработает.

– Почему ты так уверен?

– Потому что сработала с Милошевичем. И сработает с ними. Потому что они – быдло, Данек, – мягко сказал Вацлав. И в его устах это прозвучало не ругательством, а приговором. – Это мы с тобой можем в любой миг оставить все и уйти в десант, чтобы драться, чтобы победить или умереть. А они – не могут. Им не понять, за что мы воюем. Они думают – за деньги, за власть… Пусть думают. Мы притворимся, что говорим на их языке. Я буду говорить с ними на их языке, и видит Бог…

– Почему не сработало с Лукашенко?

– Потому что если зайца загнать в угол, даже он будет рычать и лягаться. И мы не оставили ему ни одного шанса.

– Он сам не оставил нам другого варианта. Мы можем только давить… Он убил Мирославу. Ты знаешь, как я к ней относился. И Андрея с Татьяной. И скольких еще…

– И мы не оставили ему шанса.

– Это было ошибкой, ты хочешь сказать?

– Я не знаю, что происходит в его мозгу, Данек. Я знаю, что он негодяй и плебей. Но убить его – не доблесть… Может, для Квамбинги… Но не для меня. Не для нас. И твоя Елена, которая помчалась туда, чтобы дать ему шанс, возможно, совершила вовсе не глупость и не безрассудство…

– Ты сам говорил, что она лучшая… Если с ней…

– Молчи. Не надо. Не кличь беду, Данек, – Вацлав взял Майзеля за плечо, сжал, сильно встряхнул. – Мы их вытащим. Клянусь моими детьми. Мы их достанем…

Они стояли, молча глядя друг на друга. В этот момент звякнул телефон Майзеля.

– Человечка тебе послал с экранчиком, – проворчал Богушек. – Будешь смотреть на свою пеночку-Еленочку, пока не повылазит.

– Гонта.

– Чего?!

– Я тебя люблю.

– Па-а-аш-шел в жопу!…

Майзель закрыл телефон:

– Огромная страна. Огромный аппарат, на редкость неэффективный. Он ничего не сможет сделать, величество, тем более – так быстро.

– Ну, пусть хотя бы попытается.

– Я не понимаю их, – пожаловался Майзель. – Мы же за них, на самом деле. И в Чечне…

– И разбомбили иранский реактор.

– Они должны понимать, почему и зачем.

– Слишком много всего, друг мой. Слишком много. Ты сам говоришь…

– Они никогда не простят нам того, что мы вышибли их отсюда. И чем больше у нас получается, тем больше они нас ненавидят. За то, что мы больше никогда не допустим ни Будапешта пятьдесят шестого, ни Берлина шестьдесят первого, ни Праги шестьдесят восьмого…