Джузеппе Д`Агата - Memow, или Регистр смерти

Однако должно же быть какое-то спасение от этих шагов.

Позднее около девяти часов, осторожно постучав, вошла Фатима, и только тут Аликино заметил, что шаги прекратились. Он решил ничего не говорить матери. Не хотел выглядеть чересчур привередливым, и к тому же ведь еще неизвестно, повторится ли эта неприятность: пессимистические прогнозы, которые он построил, могли быть плодом его вызванной недосыпанием возбужденной фантазии.

— Хорошо спал? — Не дожидаясь ответа сына, Фатима поставила поднос, который принесла, и прошла к окну раздвинуть шторы и распахнуть ставни. Солнечный свет залил комнату.

— Вот что прекрасно в Риме — тут всегда солнце. А ведь уже ноябрь. Какое сегодня число?

— Четвертое.

Аликино чувствовал себя счастливым. Скверное пробуждение уже почти забылось. Он внимательно посмотрел на мать при ярком свете дня и обомлел от изумления.

Годы, казалось, прошли мимо Фатимы, лишь едва затронув ее. Черты ее лица были как бы слегка сглажены и смягчены временем, а фигура словно уменьшилась. Ее возраст невозможно было определить, а ведь ей уже исполнилось восемьдесят лет.

Аликино понял, почему вернулся сюда. Силуэт матери, стоявшей против света, вызвал у него гомеровские реминисценции. Она представилась ему богиней, передвигающейся в каком-то зачарованном месте, в одной из тех редких и таинственных бухт, где море, песок и небо все еще принадлежат какой-нибудь мифологической эре или раннему детству человечества.

Он приехал ночью. Выйдя из дома Дарио, взял такси и всю дорогу обдумывал, как поступить дальше. И в конце концов оказался не у гостиницы, а на пороге дома матери.

Ему показалось вполне естественным, что он знает этот адрес, который ни у кого не выяснял, даже у Memow, и не помнил, чтобы называл его шоферу такси.

Фатима открыла дверь и встретила сына приветливо, но без удивления. Казалось, она ожидала его и не минуло двадцати лет с тех пор, как они виделись последний раз. Смысл этой долгой разлуки несколько прояснился в признании Фатимы, сказавшей, что она никогда не сомневалась, что увидит сына, прежде чем уйдет навсегда.

«Прежде чем уйду навсегда». Именно так она и сказала вместо «прежде чем умру».

Их встреча не была омрачена ни одним из печальных воспоминаний прошлого, ни словами огорчения или сожаления. Аликино объяснил, что работал в Америке, и мать встретила это известие с легким удивлением. Она была убеждена, что он уехал в Рим и остался там. Больше они, пожалуй, ни о чем не говорили. Мать проводила сына в спальню, которая, казалось, была приготовлена для него. Пожелала ему спокойной ночи и удалилась.

Завтрак — молоко и шоколад — был тем же самым, какой он любил с детства.

— Вчера вечером я не смог тебя рассмотреть как следует. Ты изумительна, мама.

Фатима смутилась. Она едва коснулась губами края своего стакана, как птичка.

— Поешь еще. Это ванильные вафли. По-прежнему любишь их?

— Знаешь, мама, мы с тобой похожи сейчас на мужа и жену. Стареть — это совсем неплохо.

— Кино, не заставляй меня краснеть.

— Почему?

— Потому что у меня еще уйма сказочных планов.

— Но это правильно. Я тоже только теперь и начинаю жить. И представляешь, у меня впереди еще по меньшей мере сорок лет.

По лицу Фатимы пробежала тень.

— Не говори так, Кино.

— Думаешь, накликаю беду?

— Нет, но то же самое утверждал твой отец. — Она собрала остатки завтрака и сложила их на поднос. — Ты ведь не будешь весь день лежать.

— Сейчас встану. Мне нужно сделать кое-какие несложные дела. Велю прислать вещи из гостиницы.

— Мне тоже надо уйти.

— Хочешь, провожу тебя?

— В другой раз. Сегодня у меня дело, которое я должна сделать одна.

— Что-то такое, чего я не должен знать?

— Это сюрприз. Я готовлю тебе сюрприз.

Аликино потянулся и посмотрел на пижаму, которая была на нем. Новая, точно по его размеру. В полоску, будто он сам выбирал ее.

— Мама, тебе нравится жить в Риме?

— Обожаю этот город.

— Ты не говорила мне, в каком году переехала сюда.

— В семьдесят втором. Джустина заболела, и я не могла оставить ее одну. Она умерла в семьдесят пятом, бедная моя сестренка. Ей было только пятьдесят пять лет.

— А дом в Болонье?

— Он так и стоит пустым. Я больше не возвращалась туда.

Она направилась с подносом к дверям, но двигалась не спеша, и была, как всегда, спокойна.

— Мама, а кто живет над нами?

Фатима взглянула на потолок.

— Никто не живет.

И ушла.

Аликино тоже посмотрел на потолок, потом, пожав плечами, поднялся с постели. Шаги, разбудившие его, видимо, доносились из какой-то другой квартиры. Наверное, просто долетал откуда-то этот звук, как и всякий другой шум. Он улыбнулся, представив себе старика, который маршировал там строевым шагом. Или, вернее, «римским шагом» — так называемым — парадным.