Джузеппе Д`Агата - Memow, или Регистр смерти

— Ладно, я знаю, что ты презираешь меня.

— Напротив. Завидую, потому что чувствую твое превосходство. Но никогда не признаюсь в этом.

— Мне наплевать, что ты думаешь обо мне. Я живу так, как мне хочется. И если, как уверяешь ты и твоя бражка, мы все идем к концу, то я предпочитаю добираться туда, развлекаясь.

— И в самом деле, мы ведь здесь именно для того, чтобы развлекаться. Для этого и встретились.

— Я спрашиваю себя, отчего мне хочется видеть такого зануду, как ты. У меня было такое прекрасное настроение, я была так рада вернуться в Рим, к себе домой, а ты со своим…

— Это называется сарказм.

— …со своими потугами на остроумие пытаешься, как всегда, все испортить. Я надеялась, что ты хоть немного изменишься за это время.

— А я и меняюсь, уверяю тебя. Думаешь, мне все это не надоело? Мне нужно действовать, что-то предпринять, чтобы появились свежие мысли, неожиданные образы для новых размышлений. Нужно изменить и, конечно, сломать старые схемы, которые держат меня в плену, нарушить связи обычных мотиваций…

— Ну вот, опять бредишь, распространяясь о себе самом, словно перед тобой никого нет. Изменить? Не понимаю, что это значит. Но и такой, какой есть, ты нравишься мне, дурак.

На этот раз я позволяю ей взять меня за руку. Мы делаем заказ официанту, ожидающему с нетерпеливой улыбкой. Больше всего мне хочется пить. Ванда, напротив, возбуждена перспективой расправиться с филейной вырезкой под перцем.

Прошу ее рассказать, чем она занималась все это время.

— Представляешь, фильм снимали возле Виченцы, недалеко от дома моих родителей, так что я иногда заглядывала к ним. Была умницей, как никогда…

— И кто же тогда посылал тебя к чертям собачьим?

— Кино, я не люблю, когда ты такой вульгарный.

— Ладно, оставим это. Кто?

— Да нет, ты, и в самом деле изменился. Раньше спрашивал, сколько раз. Не вздумал ли ты случаем ревновать?

— Только этого не хватало.

— Фильм — дерьмо. Однако есть один эпизод, где я действительно играю.

— Голая?

— Как актриса я еще не раскрыла себя…

— Ну разумеется голая, ты еще слишком одета.

— Дай мне сказать. Я говорю серьезно. Мне надо было войти в роль, по-настоящему играть. Ведь только так приобретаешь профессию. — Она делает жест, как бы откидывая со лба воображаемую челку. — А ты как проводил время? Не уверяй, будто хранил целомудрие.

— Представляешь, вчера мне так недоставало тебя, что я даже подумал об одной маленькой девочке.

— Только подумал?

— И почувствовал, что я скотина.

— Но ты и в самом деле скотина.

— И все же с детьми я не связываюсь.

— Удивляюсь. И никогда не связывался?

— Никогда.

Ощущая мой хмурый, грозный тон, Ванда не настаивает на продолжении этой темы, тем более что нам подают заказанное. Идеальные зубки Ванды с радостью вонзаются в мясо.

— Давид. Давид Каресян. Я знакомил тебя с ним?

— Я ведь не жена твоя. Ты несколько раз упоминал о нем.

— Моя жена тоже с ним незнакома. Его убили.

Ванда продолжат жевать, отпивает глоток вина.

— Кто убил?

Пожимаю плечами.

— Вкололи смертельную дозу героина.

— Кто знает, может, это и не такая уж страшная смерть.

— Дело в том, что я тоже рискую.

Она никак не реагирует на мои слова.

— Не веришь?

— Кино, с тех пор как я тебя знаю, ты всегда говоришь, что тебя убьют.

— На этот раз меня и в самом деле могли убить, как и Давида.

— Не знаю, что и сказать тебе. Я в самом деле не всегда понимаю, когда ты говоришь серьезно, а когда дурачишься. Но ты сам виноват.

— Попробуй представить. Мы с Давидом знаем имена некоторых крупных поставщиков наркотиков. Естественно, что они хотят заставить нас замолчать.

Ванда качает головой:

— Может, это и так, но поверь мне, не стоит прибегать к подобным устрашениям, лишь бы выглядеть интересно, лишь бы тебя больше ценили. Знаешь, что ты такое, Кино, — не слишком уверенный в себе человек.

Это замечание задевает меня.

— Ванда, знаешь, ты иногда бываешь даже умна.

— Все думаю, как мне следует одеться на твои похороны. Только не говори, что я должна явиться голой.

— Я не пошел на похороны Давида. Наверное, там никого и не было. Был только он один.

— Ты чудовище. Никого не уважаешь.