Жаклин Арпман - Орланда

Сборища у Бордье по воскресеньям и вторникам позволяли Орланде легко добраться до Алины — он все о них знал, но сегодня вечером Альбер вернется домой в обычное время, так что Алина не сможет пойти с Люсьеном Лефреном поесть мороженого. Чаще всего она перекусывает у себя в кабинете примитивным сандвичем из кафетерия… Итак: Орланда решил составить ей компанию и отправился «по лавкам». Он купил миленькие хрустящие булочки, крабовый салат, ломти ростбифа и любимую горчицу (ее!), бегом вернулся в квартиру, любовно все нарезал, намазал и разложил, заварил крепчайший кофе и снова спустился — за термосом, захватил две чашки, две бумажные тарелки и бутылку молодого вина. Орланда радовался, как ребенок, предвкушающий пикник. Вскоре все было готово, но у Орланды оставалось время, и он решил забежать на факультет естественных наук, чтобы взять лиценциатскую программу по математике. Сделав все, что собирался, он удалился, весело насвистывая.

Орланда вошел в кабинет Алины в половине первого, в тот самый момент, когда она собиралась выходить.

— Ни к чему торопиться, я принес все, что нужно, — объявил он, водружая продуктовую сумку на стул, и под изумленным взглядом Алины начал освобождать угол стола — точно так, как сотни раз делала это она сама. Орланда открыл ящик стола, где она держала бумажные салфетки, не глядя, захватил несколько штук и превратил их в скатерть — чтобы защитить от пятен стол, университетские уборщицы не слишком усердствовали, натирая его воском.

— К столу! — воскликнул он, закончив сервировать ленч.

Алина взглянула: он подал все, что она любит. Это, плюс фокус с салфетками в ящике, оказалось еще убедительнее, чем трюк с синим графином.

— Значит, это правда! — выдохнула она.

— А ты не была уверена?

Алина не отвечала, и Орланда, обняв ее за плечи, усадил перед тарелкой, куда положил бутерброд с ростбифом.

— Лучшее — на закуску, так ведь нас учила мама?

— Как вы можете быть мной?

— Я покинул тебя в Париже, — отвечал он, открывая бутылку.

— Но это же бред какой-то!

Он пожал плечами:

— Ничем не могу помочь — это все, что я знаю. Ты читала, я скучал — запертый в твоей душе, а на улице была чудная погода, и множество счастливчиков не имели несчастья утратить свою сексуальную принадлежность, и молодой красавчик, сидевший напротив тебя, тоже скучал, и я захотел «переселиться» в него.

— Безумие какое-то… Невозможно совершить такое!

И так далее, и тому подобное… Я опускаю десять минут однообразного до противности диалога.

— Но как вы это сделали?

Двенадцатилетний ребенок, наверное, ответил бы: «Ну, не знаю, но сделал же!», но Орланда — кем бы или чем бы он там ни был! — обладал знаниями заурядной взрослой особи Homo sapiens, жившей в XX веке, а как известно, у нашего, так называемого «научного», знания нет никаких доказательств того, что души умеют разделяться, чтобы путешествовать по миру. Орланда поднял брови и жестом полного бессилия развел руками. Господи, до чего знакомое движение!

— Понятия не имею. Захотел — и случилось. Как там у Шекспира: «Есть многое на свете, друг Горацио, что недоступно нашим мудрецам…»

— Я не сильна в Шекспире.

— Это-то я знаю! — засмеялся он в ответ. — Ты попрекаешь себя своим невежеством как минимум раз в год, но воз и ныне там… Я не столь чудовищно рационален, как ты, вот и не позволил себя остановить, пожелал и смог. Сколько раз мама долбала меня этим своим «Кто хочет — может!»? Так вот — я в конце концов поверил. Ты всегда стремилась ей угодить, так что можешь похвалить меня.

— Я хотела угодить маме?

— Да ты что — ничего о самой себе не знаешь? Что ж, может, в этом и есть какая-то логика — по той же причине ты не ведаешь, как создала меня.

Алина непонимающе уставилась на него.

— Я — все то, чего не желала видеть в тебе мама. Всякий раз, чувствуя ее неодобрение, ты пугалась, отступала, пытаясь извергнуть из себя то, что ей не нравилось. Так вот, ничего нельзя «изъять», и я тому — живое доказательство, я, годами «накапливавшийся» в тебе. Ты всегда была грустной.

Отрицать было глупо — она сама думала об этом в поезде.

— А сейчас тебе грустно?

Алине не пришлось прислушиваться к себе, чтобы понять: нет, она не грустит.

— Это потому, что я здесь. Тебе меня ужасно не хватало: и вот я перед тобой — а не внутри тебя, там я был недосягаем, недоступен, здесь ты, во всяком случае, можешь поговорить со мной.

— Это вы говорите!