Марио Бенедетти - Ближний берег

Жду ее после репетиции у выхода из театра, и на этот раз она издали подает мне знак, а когда подходит, целует, едва касаясь щеки, и представляет своей компании, начиная со здоровенной тетки, наверняка характерной актрисы. Затем следуют режиссер, осветитель, декоратор. И какой-то непонятный молодой человек, который не сводит с меня глаз. И она все говорит: «Это Эдуардо», — с такой естественностью, что я чуть сам не начинаю верить, будто меня зовут Эдуардо. Но нет. Раз уж она изобрела мне имя, могла бы подыскать потаинственней, вроде Асдрубаля, или Эусебио, или Сауля. «Дружище Эдуардо!» — зовет меня осветитель, а я по рассеянности не отвечаю; тот обижается и поворачивается ко мне спиной, тогда до меня доходит, что Эдуардо — это я; спрашиваю, не звал ли он меня, и он превозносит быстроту моей реакции.

Всей компашкой отправляемся ужинать. Я ничего не ем, потому что «уже поужинал». Если буду есть, придется платить, само собой, а они выбрали таверну «Эдельвейс», где с тебя сдерут даже за зубочистку. Так что я смотрю на то, как передо мной, сзади меня, сбоку проплывают жаркое, салаты, зайцы по-охотничьи, ньоки [16] Ньоки — итальянское блюдо типа пельменей. по-болонски, и притворяюсь сытым, а слюнные железы действуют сверхактивно, поскольку на самом деле меня гложет голод. В довершение несчастья я сижу не только далеко от Скажем-Исабели (вообще-то я думал, что встречусь с ней, а не со всей труппой), по мне еще и особо повезло: мои соседи — непонятный юнец и характерная актриса, и я в полном замешательстве, не знаю, о чем с ними говорить. Единственные темы, которые приходят на ум, относятся к пищеварению, меню, приправам, а я стараюсь не поминать все это, опасаясь лишиться слюны, что вредно для здоровья.

На другом конце стола Скажем-Исабель смеется над сплетнями и анекдотами, которые рассыпает осветитель. Мне не нравится, как она встряхивает париком. Не нравится и осветитель рядом с ней. Вдруг она бросает на меня взгляд, подмигивает мне, гримасничает. Я не реагирую. Наверное, голод рождает чувство уязвленности. Тогда она открывает сумочку, достает бумагу, пишет что-то, дважды сгибает пополам и просит официанта передать мне: «Скоро пойдем домой. Ты и я». Снова сгибаю послание и кладу его в карман. Только посмотрел на нее с безразличным видом.

Декоратор заводит речь о политике. Мол, ходят слухи о пытках. И это точно — пытают. Но он лично согласен. Раз какие-то недоросли хотят изменить порядок в стране, раз хотят, чтобы страна перестала быть западной и христианской, раз хотят покончить с частной собственностью, забывая, что для отцов родины Ривадавии [17] Ривадавия Бернардино (1780–1845) — аргентинский политический деятель, участник национально-освободительной борьбы; первый президент республики (1826–1827 гг.). или Сааведры [18] Сааведра Корнелио де (1759–1829) — аргентинский военный и политический деятель, активный участник Майской революции 1810 г. частная собственность была всегда чем-то священным, раз хотят покончить с семьей, с культом матери, с Рождеством, с нашими идиллическими коровками — иначе говоря, со всем хорошим, что унаследовало нынешнее поколение, тогда ладно, пусть платят, дружище, и если цена тому пытка, пусть пытают, дружище, и поясняет, что у него при этом ни один волос не шевельнется. Характерная актриса шепчет мне: «Бесспорно, он же лысый!»

Я думаю о Дионисио и Вики. Здесь, в Аргентине, быть может, другие репрессии. Другие ли? Слушаю декоратора и не могу отделаться от образа Вики, изнасилованной на глазах Дионисио, выжившей и мертвой, навсегда замкнувшейся в самой себе. Все, хватит с меня. Прощаюсь с характерной актрисой и с непонятным юнцом («завтра нужно рано вставать»), смотрю на другой конец стола, где Скажем-Исабель уже не встряхивает париком и, быть может, поэтому видит, что я встаю, сдержанно прощаюсь и ухожу. Прежде чем открыть дверь па улицу, оборачиваюсь. Все они так и сидят там — самодовольные, покуривающие, жующие.

Долго ли еще смогу я вести свою записную книжку? Сегодняшнее заставляет сомневаться. Я иду из издательства по проспекту Ривадавия и замечаю странное движение неподалеку от улицы Биллингхерст. Назад не поворачиваю, это всегда вызывает подозрение. Сотни людей стоят лицом к стене, с поднятыми руками. Но солдаты их не обыскивают, только караулят. Подъезжают четыре «форда-фалкона», молодчики с автоматами выскакивают еще на ходу. Кажется, их цель — молодая пара. Она — рыжая, в светлом пальто, с вязаной сумочкой. Он — высокий, смуглый, усатый, с черным портфелем. Нападение застает обоих врасплох. Она падает прямо в грязь. Он пытается защитить ее, по двое нападающих опрокидывают его четырьмя-пятью резкими, сильными ударами. Мужчина все же поднимается, не сдается. Но па этот раз от удара он теряет сознание. Женщина, которую держат трое, вне себя кричит: «Мы — Луис и Норма Сьерра! Мы — Луис и Норма Сьерра! Сообщите, что нас похищают!» Приклад разбивает ей губы, и тогда слышится лишь прерывистый стон, что-то вроде музыки на те же слова. Я в тридцати метрах, на углу. Пока длится эта сцепа, солдаты продолжают караулить тех, у стены. Никто не сделал ни малейшего движения, чтобы защитить молодую пару. Я — тоже. Никогда до сих пор я не ощущал себя таким ничтожеством, таким презренным ничтожеством. Мужчину, по-прежнему без памяти, двое засовывают в первый «флакон», женщину, в крови и грязи, — в третий. Все четыре машины срываются с места и как метеоры удаляются в сторону площади Конгресо. Тем, кто у стены, разрешено опустить руки и следовать дальше. Я иду по улице Биллингхерст. Мне стыдно показываться на Ривадавии. Не хватает собак той ночи.