Владимир Шаров - Старая девочка

«Вот, смотрите, — говорил он секретариату, — из доклада товарища Ежова ясно следует, что в настоящее время море — наш советский народ — разделилось на две части: одна пошла за мной, Иосифом Сталиным, другая за Верой Радостиной; с каждым часом они расходятся дальше и дальше, становятся друг для друга всё более чужими, враждебными. Ежову и аппарату НКВД это представляется трагедией, но, по-моему, на происходящее они смотрят чересчур мрачно. Мы с Верой Радостиной и верными себе расходимся только для одного — чтобы по воле Господа пропустить, спасти добро — народ израильский; едва же он, невредимый, не замочив ступней, пройдет, снова бросимся в объятия друг друга.

Помните, — говорил он секретариату, — гражданская война — не катастрофа, в ней гибнет лишь зло — египетское войско, она не смерть, а обновление жизни. Правда, что в этой схватке каждый из нас — и я, и Вера — будет мечтать об одном: о полной и окончательной победе, но важно не это, а то, что завтра мы пойдем, кинемся навстречу друг другу, она вперед — я назад, то есть каждый из нас признает, поймет, примет правоту другого. Пойдет путем, которым шел другой. Когда наши объятия наконец сомкнутся, народ в этой отчаянной яростной схватке не погибнет, он выйдет из нее снова единым, таким единым, что его уже не расколоть никому».

«Тут, — сказал Смирнов, — говорят, Сталин опять сделал паузу, чтобы все могли обдумать сказанное, спокойно докурил свою трубку, а затем предложил, чтобы секретариат в свете изложенного принял решение отказаться от любых поспешных шагов в деле Веры, поддержал те силы в НКВД, которые возражают как против ареста и расстрела Радостиной, так и против изъятия ее дневника. Секретариат проголосовал за это единогласно. То есть, — подчеркнул Смирнов, — они за нас с тобой, Ерошкин, проголосовали единогласно, даже Ежов был „за“».

Когда результаты огласили, Сталин привел еще одно соображение, почему Веру сейчас ни в коем случае нельзя трогать. Ленин в свое время опубликовал известную работу против меньшевиков «Шаг вперед — два шага назад», но теперь, сказал он, это чисто меньшевистское искусство может нам быть очень и очень полезно. Вот пример: с недавних пор мы имеем хорошие отношения с Германией. Готовимся заключить пакт о ненападении, и всем эта политика кажется правильной, а будущий пакт — большим успехом. Но представьте — завтра Германия рушит все договоренности и объявляет нам войну. Армия не готова, вдобавок мы в полной изоляции, без союзников, без помощи, сумеем ли мы одни противостоять врагу, кто в этом может поручиться?

А теперь, что будет, если мы освоим то, что с такой легкостью делает Радостина? Германия напала на нас, рвется к Москве, мы же в ответ тихо, не говоря худого слова, начинаем разматывать жизнь назад. И вот уже германские войска, как бы ни были они сильны, отступают, едва ли не бегут, вот снова мир, но мы на этом отнюдь не останавливаемся. Истинные намерения Гитлера для нас больше не тайна, значит, пакту с ним мы говорим решительное «нет» и подписываем соглашение с англичанами, французами и американцами. Так во всем. В общем, я думаю, что благодаря Вериному искусству мы не только в кратчайший срок ликвидируем внутри страны всех вредителей, оппозиционеров, других врагов советской власти, но и одержим решающие успехи вовне, то есть победоносно завершим завещанную Лениным всемирную революцию. Конечно, это был сильный аргумент, и то, что Сталин его привел, когда уже было решено Веру не трогать, окончательно убедило колеблющихся.

«Ну вот, — сказал Смирнов Ерошкину, — я вам всё рассказал. Теперь вы можете действовать свободно, ни я, ни кто другой давить на вас не собирается, но одно прошу учесть. Клейман — сильный и очень умный противник, сейчас его ногтем можно раздавить, думаю, однако, что идти на это не стоит, не стоит ни при каких обстоятельствах, — повторил Смирнов, — нам куда важнее не что он противник, а что он умен, изобретателен, по-моему, вам необходимо привлечь его к совместной работе. И последнее. Вы, естественно, должны подготовить подробный, достаточно убедительный план, но и вы, и я прекрасно понимаем, что в этом деле ничего заранее планировать невозможно, всякий раз придется действовать экспромтом, в общем, — весело подвел он итог, — считайте это моим благословением, заодно и полной индульгенцией. Что бы вы ни сделали, вы уже прощены. Нам нужно одно — результат».

Такого разговора и, главное, такого финала Ерошкин, конечно, ожидал меньше всего. И он, и Смирнов смотрели на дело Веры почти одинаково, тем не менее Ерошкин не сомневался, что право на любой шаг в сторону придется выбивать с боем и на самом верху. Теперь же он получил свободу рук и знал, что за это еще не раз помянет Смирнова добрым словом. План, правда, в общих чертах, давно был у Ерошкина готов. Полтора месяца допросов тех, кто любил Веру, выстроили его сами собой. Ясно было, что на первом этапе силы надо бросить на поддержку Берга. Ерошкин не сомневался, что шансов остановить Веру у него больше, чем у других, и Смирнов, как он давно понял, был с ним согласен. Дело даже не в том, что Вера, приняв Берга за своего мужа Иосифа, могла решить, что Господь всё и сполна ей вернул, просто остальные должны были появиться в ее жизни лишь через четырнадцать-пятнадцать лет, не раньше. Из ярославских донесений однозначно следовало, что Вера идет назад точно, как жила, то есть день — за день, не быстрее и не медленнее.