Владимир Шаров - Старая девочка

Таким образом они протянули два года, второй — уже официально зарегистрировав свои отношения, потом для всех неожиданно Маша умерла от дифтерита. Пока она была жива, Берг был опрятно одет, сыт и в общем ухожен. Он по-прежнему много работал, но над чем — неизвестно, правда, теперь предпочитал не писать, а диктовать, благо Маша освоила стенографию.

Предыдущие десять лет Берг медленно опускался, Маша его попридержала, а дальше, когда ее не стало, он начал падать так быстро, словно хотел наверстать время. Родные, как понял Ерошкин, не могли простить ему этого второго брака; они помогали ему, но немного, и Берг, в несколько месяцев спустив всё, что у него еще оставалось, в числе прочего и комнату, оказался на улице. Похоже, он тогда уже не был нормален. Если удавалось, Берг ночевал у знакомых, в другой раз просто на вокзалах, какое-то время его еще принимали, кормили, правда, укладывали всегда в прихожей, так он был грязен и вшив; когда же пришло лето, стал предпочитать скамейки в парках.

Всё это, наверное, могло тянуться и дальше, но Берг, на свою беду, стал приворовывать книги. Стоило выйти из комнаты, две-три книжки оказывались у него под фуфайкой. Обычно он выбирал книги в богатых переплетах и, если удавалось вынести, за сущий бесценок сбывал на Курском вокзале хозяевам тамошних развалов. Подобную неблагодарность люди не прощали, и скоро в одном доме за другим перестали открывать ему двери. Это был уже конец.

Трижды за один месяц его, полуголого, бормочущего какой-то несвязный бред, отлавливали на улице милиционеры, однако неизвестно почему не сажали и не отправляли в психиатрическую клинику, наоборот, на следующее утро отпускали. Так продолжалось до семнадцатого сентября, когда через день после того, как было принято решение в связи с утверждением новой Конституции начать «зачистку» Москвы, он был снова задержан, судим за нарушение общественного порядка и отправлен в Томскую тюремную психиатрическую больницу.

В Москве, как показалось Ерошкину, о Берге не пожалела ни одна живая душа. Ерошкин помнил, что, дойдя до ареста Берга, подумал, что вот, похоже, редкий случай, когда в тюрьме человеку будет не хуже, чем на свободе, но оказалось, что всё не так просто. В камере, как и на воле, Берг продолжал подворовывать; судя по всему, у него развилась настоящая клептомания, за это его жестоко, чуть не до потери сознания, били, в свою очередь отбирали пайку. Он пробыл в Томске меньше полутора лет, но то, что Ерошкин увидел в глазок, раньше ему встречалось лишь среди доходяг во время воркутинских и колымских командировок.

Из следственного дела Ерошкин знал, что Бергу нет и пятидесяти трех лет и что по виду он должен быть крепким, немного склонным к полноте человеком. Конечно, никакой полноты он после полутора лет тюрьмы не ждал и всё же оторопел, когда ему указали на кривого, всего синего от постоянных избиений старика. Старик этот был явно не в духе. Яростно жестикулируя, он что-то кричал сокамерникам большим, без единого зуба и оттого шамкающим ртом. С минуту Ерошкин пытался понять, чего хочет Берг, но всё было настолько бессвязно, что так и не разобрал. В общем, смотрины прошли неудачно, и Ерошкин не сомневался, что от Берга ничего полезного для их дела ждать не приходится; будь его воля, он бы не стал мучить старика, назавтра отправил его обратно в Томск. Впрочем, ломать сложившийся порядок сложнее, чем сделать положенное и забыть.

Сейчас, сидя в своем кабинете и ожидая конвой с Бергом, Ерошкин просматривал дело совсем другого человека — Николая Соловьева, бывшего колчаковского поручика, еще раньше — красного офицера-артиллериста, в которого Вера была влюблена почти так же страстно, как и в Диму Пушкарева, и который, кажется, тоже ее любил. Имея за спиной измену и Колчака, этот Соловьев уцелел по чистой случайности — был разыскан и судим лишь в тридцать четвертом году, когда всем было уже не до адмирала. Да и прокурор, что ему попался, был, судя по обвинительной речи, на редкость мягкотел. Все-таки десять лет Колымы Соловьев заработал, но на воле он, к своему счастью, окончил фельдшерские курсы и в лагере через два года общих работ сумел пристроиться при больнице. Получалось, что, даже если забыть о Колчаке, он дважды выжил чудом, и Ерошкину теперь хотелось верить, что это не просто так, что именно к Соловьеву возвращается Вера.

В общем, он думал о Соловьеве, о том, что и как ему скажет, настолько во всё это погрузился, что, когда конвой, опоздав на пять минут, доставил Берга, даже не пытался скрыть раздражения. Так же зло он поначалу говорил и с подследственным. Впрочем, Берг этого, по-видимому, не заметил. На вопрос, где и при каких обстоятельствах он познакомился с Верой, Берг отвечал до крайности подробно, причем на этот раз речь была замедленна и совершенно бесцветна. Целых полтора часа он говорил, будто в полусне, и в конце концов Ерошкин поймал себя на том, что он и сам засыпает, главное же — давно ничего не записывает. Конечно, это был непорядок, пришлось просить Берга начать всё сначала, опять слушать, как тот слово в слово и так же монотонно повторяет рассказ. С тоской, но уже без ненависти Ерошкин думал, что слушает даже не по второму, а по третьему разу, потому что читал это же и в дневниках Веры.