Владимир Шаров - Старая девочка

Облик санатория сохранился во мне не хуже дачи. Я помню нависающую над прудом колоннаду центральной части дворца и маленькие, будто игрушечные колоннады двух флигельков, помню огромное здание конного завода; там при мне помещались столовая и больничный корпус, помню старую оранжерею, переделанную в кинотеатр. Могу и сейчас нарисовать многочисленные, тоже с высокой колоннадой, беседки, расставленные то тут, то там на насыпных холмах. Однако главным украшением имения (для меня, во всяком случае, главным) была запутанная система каналов и прудов с десятком перекинутых через них кованых чугунных мостиков.

Надо отдать флоту должное, всё это, как и лодочная станция, содержалось в отменном порядке. Каналы, которые, беспрерывно петляя, то сходились, то расходились вновь, защищали высокие крутые валики земли, аккуратно засаженные травой, столь же аккуратно подстригаемой; они почти отовсюду скрывали воду, и, когда отдыхающие катались на лодках, фигуры их были видны только выше плеч, и странное, почти театральное ощущение не спеша снующих туда-сюда голов я помню до сих пор.

Так же хорошо помню и пруды: широкие, обрамленные полосой чистого желтого песка; там, где они соединялись с каналами, берега были выложены камнем, и эти маленькие кусочки набережных в жестких черных горловинах как бы устанавливали разность двух вод — лодки, выплывающие из узких каналов, всегда появлялись медленно — сначала нос, потом борт, корма — и оттого казались большими кораблями.

Мне довольно часто удавалось уговорить кого-нибудь из родных (особенно податлив был отец) пойти со мной в санаторий взять лодку, сейчас я понимаю, что и для него это было немалым удовольствием. Я очень ценил, когда меня сажали на весла — в семье считалось, что гребля полезна, — и, едва отойдя от причала, торопился уйти в один из каналов, а дальше мы плыли и плыли между высоких тесных берегов; нос лодки не спеша раздвигал резную бледно-зеленую ряску, за кормой, немного обождав, она опять сходилась; было видно лишь небо, мы смотрели на него, как из колодца, и только иногда, когда мы проплывали под одним из чугунных мостиков, над нами по небесному мосту шли люди, совсем другие люди, пересечься с которыми наши дороги не могли. Мы были с ними в хороших, ровных отношениях, они любили глядеть на нас, даже облокачивались для этого на перила, мы тоже любили на них смотреть; приближаясь к такому мостику, я всегда переставал грести, складывал весла в лодку, и мы плыли совершенно бесшумно, всё медленнее и медленнее.

Кроме санаторских каналов на семьдесят третьем километре меня привлекало еще одно место, находившееся совсем близко от дачи. Я уже говорил, что направо, вплотную к аллее примыкал лес. Там тоже было немало старых елей, иногда я даже путался: бор ли это всё и идти еще далеко, или уже аллея и до дома рукой подать. Через лес шла узкая, но хорошо утоптанная тропинка, скоро выводившая на берег заросшего озера.

К самой воде из-за густого кустарника почти нигде нельзя было подойти, да и в двух-трех местах, где кустарник расступался, земля была топкая, зыбкая, вода здесь уходила под берег. В нашем поселке это лесное озеро пользовалось дурной репутацией, купаться сюда никто не ходил, все предпочитали, хоть и по жаре, идти за три километра на большое Сенежское озеро, но ловить рыбу в сопровождении бабушки мне здесь дозволялось.

И все-таки в озере купались. С другой стороны прямо на воде, словно она плыла, виднелась почерневшая и покосившаяся купальня. Там была какая-то таинственная генеральская дача с огромным, в несколько гектаров участком. Путь, которым обитатели до нее добирались, я не знаю, но, кажется, ехать надо было длинной окружной дорогой, а последний километр — вообще специально прорубленной в лесу просекой. Об этом генерале ходило множество сплетен, дачу его, крышу которой можно было увидеть лишь осенью, когда опадали листья и лес делался гол и прозрачен, звали у нас не иначе как «замком», под стать были и сами истории.

Сейчас хорошо я не помню, кажется, ни одной; осталось только, что у генерала от жены, бывшей моложе его лет на тридцать, было две дочери и что он тяжело и безнадежно пил, пьяный же делался буен. Взрослым я услышал, что младшая из его дочерей покончила с собой — утопилась в этом их семейном озере; генерал в те годы давно уже лежал в могиле.

Учителей у меня не было, и я, ловя рыбу, — еще тогда, шестилетний, — забрасывал удочку просто так, ничего на крючок не наживляя, и каждый раз с печальной обреченностью знал, что снова никто не клюнет. Всё же я продолжал ходить, сидел на берегу, смотрел на падающие на воду листья — круги от них казались мне игрой рыбы, на бегающих туда-сюда водомерок, на жуков-плавунцов и пиявок, присосавшихся к моим голым ногам: бабушке очень не нравилось, когда я их отдирал, она этих тварей уважала, по возможности им покровительствовала.