Владимир Шаров - Старая девочка

По мере того как говорила, она видела, что отец Михаил боится ее меньше и меньше, очевидно, мать писала о ней куда хуже, здесь же, на исповеди, в его глазах она была просто бедной, несчастной женщиной, жизнь которой неизвестно зачем и за что погубили. Она была рада, что ее перестали бояться, перестали представлять каким-то страшилищем, и тут, наверное, забылась, повела себя слишком запросто или в голосе ее больше не было раскаяния, потому что отец Михаил, безо всякого перехода вдруг посмотрел на Веру с подозрением. Молодая, хорошенькая, в веселом в цветочках платье и в соломенной шляпке с вишенками: она уже понимала, что одеться надо было не так, что то, как она выглядит, совсем не вяжется с тем, что она говорит, правдой могло быть или одно, или другое, но сразу и то и то правдой быть не могло, и, уверившись в этом, он больше не хочет слушать, как она ему врет.

Всё это было настолько резко, что Вера растерялась, не зная, что надо сказать, как объяснить, что на самом деле и то и это — чистая правда, она ни в чем, совсем ни в чем его не обманывает. Если раньше она исповедовалась подряд, шаг за шагом, и ему было нетрудно следить, как она жила эти годы, то теперь, нервничая, пытаясь хоть что-то поправить, она стала выхватывать из своей жизни, и нынешней и прошлой, какие-то ни с чем не связанные эпизоды, случаи, разговоры, каждый из них казался Вере таким, после которого не верить ей больше будет невозможно, но отец Михаил только хуже и хуже ее понимал. Любое ее слово теперь в его глазах было ей же во вред, все они свидетельствовали против нее, и, когда она, отчаявшись, наконец замолчала, ему уже определенно казалось, что эта девочка просто смеется над ним, водит его за нос.

Наверное, из-за этого, едва Вера прервалась, он обрушился на нее с настоящей отповедью. Сначала долго, почти как мать, говорил, что на долю каждого из нас отпущена своя мера горя и страданий, все мы кротко и достойно должны нести свой крест, как нес свой на Голгофу Сын Божий Иисус Христос. Да, зла в мире очень много, но не Господь в этом виноват, а наша греховная человеческая природа, человек тянется ко злу, как ребенок к конфете, поэтому и только поэтому всё так плохо. Но человек не должен, не имеет права отчаиваться, отчаяние едва ли не самый страшный грех, отчаявшийся человек лишь потакает злу; всем, кто его окружает, кто на него смотрит, он как бы свидетельствует, что зло всесильно и ничего, совсем ничего сделать нельзя, единственный путь — подчиниться, уверовать в это зло, как раньше — в Благого Бога, и, служа ему, тоже творить зло.

Когда она начала, продолжал отец Михаил, он слушал ее с сочувствием, и, наверное, Вера это видела, но теперь, когда она закончила свое покаяние, он понимает, что вряд ли именем Божьим сумеет отпустить ее грехи. Она должна его понять, он страстно хочет всё ей простить и благословить, но по каноническим правилам вряд ли это вообще возможно. Дело ее настолько странное, что он должен посоветоваться со своим благочинным, хотя, к сожалению, почти уверен, что и от епископа другого она не услышит. То, что она сотворила, то, во что превратила свою жизнь, это не бунт против неправедной власти, как, может быть, ей хотелось бы думать, а бунт против самого порядка вещей, как он установлен Господом для человека. То есть она взбунтовалась против Бога, пошла против высшей силы, ее сотворившей, и, пожалуй, мать Веры права: больше всего ее грех похож на грех самоубийства. Верин отказ жить по Божьим правилам есть медленное, растянутое на годы самоубийство, а этот грех, что она, дочь дьякона, должна хорошо знать, церковь отпускать никому не разрешает. Самоубийц и не отпевают, и не хоронят вместе с другими верующими.

Он долго всё это говорил, долго и страстно, и, может быть, потому, что всё уже было определено, она точно знала, что грехи ей не отпустят, Вера начала успокаиваться. То, что он говорил сам или вслед за ее матерью, было, конечно, правильно, она видела, что он и впрямь умный, совестливый человек, но про себя знала, что тоже права, а то, что она не сумела ему свою правоту объяснить — так это наверняка не было смертным грехом, которого никому и никогда нельзя отпустить. Теперь она даже знала, что скажет отцу Михаилу, что добавит к своей исповеди, когда он кончит ее обличать. На этот раз она не могла поручиться, что то, что он услышит, будет такой же полной правдой, как и раньше, но сейчас была уверена, что это надо, совершенно необходимо, чтобы он хоть немного понял ее правоту. Когда отец Михаил в свою очередь замолчал, она спросила его, может ли он ей уделить еще хотя бы полчаса; она знает, сказала Вера, что и так отняла у него весь день, тем не менее очень просит об этом. Он снова, как и тогда, когда она к нему только пришла, смутился, сказал, что, конечно, тут не о чем говорить — он ее слушает.