Владислав Артемов - Обнаженная натура

— Я ж рассказывал уже, — проворчал Клещ.

— А ты повтори, — приказал Филимонов. — В общих чертах. Я хочу, чтобы и Семен Семенович внимательно послушал.

— Да история-то больно стремная, — вздохнул Клещ, которому страсть не хотелось унижать себя рассказом в присутствии Галамаги. — Ну вы же помните все, что тут лишние базары… Короче, полоса у меня была. Черная полоса. Мотался по чердакам и вокзалам, сдаваться уже хотел. Честное слово, встал как-то утром и пошел в отделение. Возьмите, мол, сил моих нет. В тюрьму хочу…

— Грех уныния, — заметил Филимонов, усаживаясь за стол.

— Грех не грех, а пришел я в ментовку. Так и так, говорю, сдаюсь… Мусор дежурный глянул на меня… А я в телогрейке, с похмелюги, тот еще видок… «Ты, — говорит, — посиди во дворике и заходи через два часа, когда рабочий день начнется…» Ну вышел я на улицу, а у них там парикмахерская через дорогу, как раз напротив отделения, окна в окна… Свет такой уютный из парикмахерской. Походил я этак минут пять, а потом думаю: «Да хрен ли, думаю, мне терять теперь? Все равно сдаваться ведь… Ускорю, думаю, процесс…»

По мере повествования Клещ все более вдохновлялся. Он забыл уже о присутствии Галамаги, речь его приобрела живые оттенки.

— Ну перешел я улицу, глянул в витрину. А там кресла эти, столики… И, братцы мои, одеколон на одном столике, тройной, почти полный флакон… Обернулся я на отделение, прикинул расстояние. Пока, думаю, добегут, успею выжрать. Поднял шкворень с земли и шкворнем этим по витрине — дзынь!.. Кто из прохожих шел по улице, все врассыпную. На другую сторону перебежали и дунули без оглядки. Я, значит, сквозь витрину эту вхожу и прямо к пузырю. А ящик у столика выдвинут, там мелочь рассыпана. Много мелочи… Сгреб я ее, оглянулся — ментовка не реагирует. Сгреб в простынку машинки ихние, парфюмерию, и с узелком этим обратно в витрину вышел. И пошел себе спокойным шагом и с чистой совестью…

— Это питерские раздолбаи, — хмуро отреагировал Галамага. — У нас бы живо его…

— Хорошо, Клещ, — сказал Филимонов. — Это все хорошо и живописно, но давай ближе к делу. Про нищую старуху, которую вы безжалостно загубили…

— Да мы ее бережно пытали, кто ж мог подумать… Короче, на вокзале встретил я Тхоря. Выпили с ним культурно, побазарили. Он мне и рассказал про эту старуху. «Муж ее, — говорит, — в блокаду продовольствием заведовал, снабженец. Неужели, — говорит, — не прилипло к рукам? Сам, мол, рассуди — мужа загребли после войны, в лагерях сгинул. Но ведь прикопал же где-то добришко. Тогда, в блокаду, за кусок хлеба люди бриллианты фамильные готовы были отдать. Фаберже… А все снабженцы — они ведь по жизни всегда барыги. И старуха эта что-то уж слишком нищая, всю жизнь в своей коммуналке на овсянке да на сухарях просидела. Очень, мол, подозрительная психология. Жадная и бережливая, стало быть, старуха…» Я прикинул, все вроде сходится. Короче, вышли мы на эту старуху. Из коммуналки этой все съехали как раз, одна она там оставалась. Удобно. Часа три мы ее пытали. Тхорь, в основном, у него это профессионально было поставлено. Рожа у Тхоря подходящая, страшная рожа, Царство ему небесное…

Клещ вздохнул, зажег сигарету и глубоко затянулся.

— М-да… Ни хрена, короче, старуха эта нам не выдала. И проводом придушивали, и утюжком жгли, и ножницами портняжными перед носом щелкали… Кремень. «Не знаю ничего! Пенсия тридцать рублей…» — и точка. Я Тхорю мигаю, дескать, в самом деле пустая старуха. Он мне кивает, да, мол, сам понимаю… Дело-то в том, что мужа ее в сорок девятом в один час среди ночи взяли чекисты. Вполне возможно, что ничего он ей не успел шепнуть. Да и шлепнули его, видать, сразу. Тогда в этом смысле не церемонились и не тянули особо. Отвязали мы эту старуху от стула, воды дали. Она сидит, глазами лупает, мычит… Мы попрощались вежливо, извинились и к дверям… Но тут Тхорь призадумался и говорит: «А давай-ка все-таки поищем… Половицы вскроем… Все равно, мол, дом под снос…» Нашли топорик, гвоздодер, ломанули доски… И вот тут-то пришла старухина смерть. Как вытащили мы из-под пола мешок, да высыпали перед ней груду денег… Она рот разевает, пальцами горло себе дерет, хрипит: «А я всю жизнь свою… Загубил!.. Сухари… Нищая, нищая!.. Подлец!..» Одним словом, повалилась на пол, прямо на эту груду денег, и затихла. Пена изо рта… Труп, короче. Ну мы с Тхорем еще пошарили досконально в квартире и ушли ни с чем.

— А деньги? — спросил Галамага, напряженно слушавший рассказ.

— А деньги фуфло, — устало сказал Клещ. — Сталинские еще деньги.