Дидье Ковеларт - Чужая шкура

— Я пойду первой, — решила она.

Я снял пальто с ее плеч и набросил на свои, чтобы руки оставались свободными. И хотя я говорю себе, что шкафы в студии пусты и мой «новый» роман, лежащий там, написан мной в восемнадцать лет, мне все равно хорошо, я чувствую себя самим собой в теле, которое она обнимает на лестничной площадке. Мы соприкоснулись животами.

— Ты любишь Сент-Экзюпери? — шепчет она после поцелуя.

Я не очень понимаю, при чем здесь он в такой момент. Сейчас я не в том состоянии, чтобы обсуждать «Маленького принца».

— В «Письмах юности» он так замечательно пишет одной девушке, которая отвечает ему на одно письмо из десяти: «Может, вы потому так дороги мне, что я вас придумал».

Мои пальцы стиснули ключ. Я закрываю глаза, чтобы не выдать своего волнения, которое я не в силах ни выразить, ни обойти молчанием. Я чувствую себя обнаженным из-за того, что она сказала, и это мне безумно нравится.

— Я не совсем настоящий, Карин. Вернее, не всегда. Так что придумывай дальше.

Ее ладонь ложится на мою руку, сжимает ее, поворачивая ключ в замке. Дверь скрипит. Я открываю глаза, нащупываю выключатель, зажигаю свет. Воздух не такой уж затхлый. Я смотрю, как она входит в мою квартиру, оглядывается, чтобы составить общее впечатление, потом, не торопясь, знакомится с каждым предметом по отдельности, улыбается своему макету, замирает на коленях перед тремя кипами рукописей на ковре и кладет на них руку, точно благословляет.

— Можно подумать, время для тебя остановилось. Здесь нет ни одной новой вещи. И такой порядок: ни пятнышка, никаких следов жизни.

— Тебя это смущает?

— Напротив. Это она все в себя впитывает, — добавляет Карин, указывая на рукопись.

Потом встает, спрашивает, где мои книги. Я смущаюсь, она понимает это по-своему, конечно, всю библиотеку забрала жена, и машет рукой, чтобы я не отвечал. Я приседаю на корточки, собираю роман в картонную папку, которую тут же закрываю.

— Как он называется?

— «Конец песка».

— Не хочешь почитать мне какой-нибудь отрывок?

— Не сейчас.

— Когда мы опять заговорим на «вы»?

— Возможно.

Откинув назад голову, она переводит взгляд с кровати на раскладной стол, с окна на самолетик, подвешенный к потолку, рассматривает печку, кресло-качалку, вздыхает:

— Всегда мечтала именно о таком пристанище. Слово в слово. Ну, то есть… Если бы мне надо было его описать. Я так волнуюсь.

У нее другой голос. Хриплый и нежный, очень женственный и в то же время совсем детский.

— Когда я начала побеждать на школьных конкурсах, отец открыл мне в Париже счет. Размечтался уже о Сорбонне… А я, если приезжаю, обхожу десятка полтора квартир. Ни одна пока не понравилась.

Я молчу, обдумываю эти слова. Отдать ей студию, жить напротив, смотреть на нее в окно, приходить к ней, когда позовет или когда захочу, когда совпадут наши желания… Конечно же это невозможно, это лишь еще одна мечта, которая нашла в ней свое воплощение. Внезапно воображение нарисовало рядом с колониальной кроватью колыбель орущей малышки, и я спросил, нельзя ли ей что-нибудь подарить. Карин не отвечает, молчание возбуждает меня все больше.

— А потеплее сделать нельзя?

Я повернул на максимум колесико конвектора, включил в ванной обогреватель и прикрыл дверь, чтобы он не мешал нам своим шумом. Когда я вернулся в комнату, она снимала свитер. Грудь так и рвется наружу из черного кружевного лифчика. Я быстро скидываю плащ и спортивный джемпер, она тем временем стягивает через голову искрящий свитер.

— Не прикасайся ко мне, я отличный проводник.

Дотронувшись до трусов, она просит меня потушить свет. Студию освещает только красный огонек в низу радиатора. Трусики скользят по ее ногам, как в театре теней, отражаясь в окне напротив, где несет вахту мой кот.

— Тебе кровать или кресло-качалку? — спрашивает она.

Я сажусь на кровать. Кресло досталось ей.

Мы идем держась за руки по улице Лепик, словно парим в воздухе. Наши ласки на расстоянии завершились безумным хохотом, когда сверху раздались оглушительные звуки взрывов — соседи решили посмотреть передачу о бомбардировках Берлина по телеканалу «Арт». Устав слушать сообщения о количестве погибших и свидетельства уцелевших, мы оделись и вышли на свежий воздух, но то, как ее нагое тело сотрясалось от смеха, воспламенило меня сильнее, чем ее эротические позы и стоны в потемках. Наш побег, наше дезертирство по обоюдному желанию, сблизили нас больше, чем наше наслаждение дуэтом, прерванное атакой союзных войск. Словно мы уже насытились любовью, достигли самых острых ощущений да еще и страху натерпелись. На углу переулка, уводящего по склону холма к улице Коленкур, она потягивается, озирает панораму цинковых крыш в лунном свете и вздыхает.