Дидье Ковеларт - Чужая шкура

Прижавшись в стеклянной трубке лифта к своим собратьям-хищникам и их литературной дичи, я заметил, что все отводят глаза. Не знаю, какой заговор они сплели в газете за время моего отсутствия, и не желаю знать, кто так жаждет занять мою должность. Пусть занимает, я за нее больше не держусь.

Я все-таки вернулся на пятый этаж, к знакомым неоновым бликам на зеленом линолеуме коридора, к урчанию кофейного автомата, к аквариумному освещению. Во всех трех палатах царит та же тишина с ритмичным пищанием энцефалографа, звяканьем банок, которые устанавливают в капельницы, расплывчатыми улыбками медсестер и неустанным воркованьем голубей за окном. Иногда я путаю карты пациентов. Рапортую 119-й, как идут дела в бакалейном магазине 145-го, рассказываю 112-й о серебряной медали, которую внук 119-й получил на состязаниях по слалому в Валь-Торансе, описываю 145-му, как идет в Лувесьене ремонт дома, купленного мужем 112-й еще до аварии. Часто я делаю это сознательно. Если вдруг они меня слышат, им будет не так одиноко, они отвлекутся, почувствуют связь с товарищами по несчастью.

Номер 145 — марокканец, вся семья у него осталась на родине. Номер 112 — мать троих детей, от нее я должен скрывать, что она одна выжила после аварии. Номер 119 — пожилая дама с безмятежным лицом, она обречена, дети ее укатили на зимний курорт, попросив врача обеспечить «комфортную терапию», как здесь называют эвтаназию. Глядя, как по трубочке из капельницы течет розоватая жидкость, которая потихоньку отравляет ее, я рассказываю о ее юности в ателье Пикмара в Мюлузе, напоминаю, как она работала с тканями, вышивая на них узоры, говорю о великом счастье быть матерью, бабушкой, а скоро уж и прабабушкой… А потом отвлекаюсь от нее самой и переключаюсь на Шарля-Альбера, ее мужа, который утонул в море. Или на Карин.

Изо дня в день я мало-помалу открываю душу этим призрачным собеседникам. Рассказываю им о смерти жены, о том счастье, что было мне послано взамен, о том, как я чуть не потерял рассудок; в общем, посвящаю их в свою историю. Бакалейщика Абделя номер 145 избили скинхеды. Благотворительная организация позаботилась о нем, оплатила лечение в этой престижной клинике, где нередко оперируют звезд тайком от журнала «Вуаси». Я не стану восхвалять благородную помощь со стороны и защищать французов, объясняя, что не все они расисты, как мне советует Брюно Питун в своей подсказке; нет, мы с ним отправимся в шоколадный город, погуляем вдоль канала Наполеона, и я опишу ему появление Карин в трусиках и лифчике над крышами ее миниатюрного отеля. Глядя на неподвижное лицо Абделя, я вдруг понимаю, что до сих пор влюблен. Именно на его месте раньше лежала Доминик. После каждой фразы я замолкаю со страхом и надеждой, вдруг удастся почувствовать себя виноватым, вдруг сами стены, где я месяцами держал ее за руку, взбунтуются, возмутятся от этакого кощунства. Но ничего не происходит. То ли палату так хорошо дезинфицируют после смерти пациента, что здесь больше нечего делать ее душе. То ли она вновь толкает меня к Карин. И к Ришару.

Возвращаясь на авеню Жюно, сознательно обхожу стороной улицу Лепик, чтобы не смотреть в окна студии. Поднимаюсь по мягким изгибам Коленкур и всякий раз чуть задерживаю дыхание перед автобусной остановкой. «Жук» с ключом в замке все еще здесь. Брошенный хозяином, он не прельщает ни воров, ни дорожные службы. С каждым прошедшим днем у него появляются лишь новые штрафные талоны под дворниками. Он меня ждет.

Мне совсем не хочется возвращаться к прежней жизни. Достаточно того «оздоровительного курса», что я прохожу в больнице; пятый этаж, где звучат мои послеобеденные монологи — идеальная сцена для воссоздания реальной жизни, хотя мой зритель ни на что не реагирует. Я стараюсь уверить себя, что чувство дискомфорта, которое я испытываю, связано исключительно с усами, растущими под накладкой. Это неприятно, но во время разговора — вполне терпимо. И еще хочется верить, что когда я перехожу от кровати к кровати и все рассказываю вполголоса о моей двойной жизни, пусть краткой и нелепой, я тем самым поддерживаю хоть какую-то связь с Карин. Конечно, эта временная работа в качестве аниматора свалилась на меня не случайно. Не решаясь взяться за перо, я произношу вслух свою историю и получаю возможность взглянуть на нее со стороны, осмыслить по-новому, я ищу в словах Карин причины ее поведения. При появлении медсестер или интернов я умолкаю. Все чаще и чаще они извиняются, понимая, что помешали. Брюно лечит темпераментной болтовней, я же доверил этим людям свои тайны, они будто стали моими сообщниками в неком странном и опасном деле. Почему-то всем окружающим от этого не по себе, можно подумать, я могу пробудить в подсознании пациентов какие-то оккультные силы во вред рассеянным медсестрам и торопливым врачам. Наверное, обстановка стала напряженной, но и заботиться о больных стали лучше.