Алипио Ривера - На носу у каймана. Воспоминания сельского врача

Так что пришлось лейтенанту Гомесу и врачам созвать собрание и доходчиво объяснить местным жителям, что такое вскрытие и для чего оно производится.

В конце августа из Гаваны приехали родители Сесилии, Альберто и Мария, чтобы забрать ее домой. Мы думали, что Сесилии, ожидавшей ребенка, будет лучше у родителей и под наблюдением акушера. Они приехали на своем «шевроле» выпуска 1951 года, который с легкостью взял перевал через Ла-Фаролу.

Поначалу все шло нормально. Было решено, что я провожу их до Сантьяго и самолетом вернусь в Баракоа. Но вскоре после их приезда мы стали замечать слезы на глазах Марии. Сперва она их скрывала, а потом уже плакала не таясь, словно с ней случилась какая-то беда.

Мы спрашивали ее, но она просила нас не тревожиться, говорила, что просто нервы у нее не в порядке, но плакать не переставала. Вполне понятно, я решил переговорить с Альберто как мужчина с мужчиной, предположив, что в дороге с ними произошло что-то, о чем они умалчивают. Но Альберто заверил меня, что и сам ничего не понимает, он уже не раз спрашивал у жены, в чем причина ее слез, но ответа так и не добился.

Наконец мы с Сесилией не выдержали и потребовали у Марии объяснений. Причина оказалась простая: отправляясь в это путешествие, она знала, что дорога идет по гористой местности, но «одно дело — гористая местность, а другое — страшные пропасти, которые опять надо проезжать». Она так боялась, что хотела даже лететь в Сантьяго самолетом и там ждать Альберто. Но чувство долга в ней воспротивилось — это значило «покинуть мужа на произвол судьбы». Все это она говорила, задыхаясь от слез.

Мне было и смешно, и жалко бедную женщину. Однако я прекрасно понимал ее чувства, естественные для человека, не привычного к этим гористым местам.

Вспомнилось, как родственник Чоми решил навестить его в Имиасе. Там ему сказали, что Чоми в Баракоа, и он поехал дальше. Добрался он до места часов в десять вечера, когда мы сидели в гостинице у «русской». Чоми удивился, как ему удалось проехать, и тот ответил, что расспрашивал встречных и ехал прямо по дороге — все равно ничего не видно, ночь была безлунная. Потом Чоми рассказывал, что на следующий день, когда они возвращались в Имиас, бедняга увидел, где ехал ночью, и так испугался, что не мог вести машину.

Мы с трудом убедили Марию ехать обратно на машине, посадили ее на заднее сиденье слева — оттуда видно меньше «пропастей». Из Сантьяго они втроем поехали дальше, а я вернулся в Баракоа самолетом.

Перелет в Баракоа помог мне оценить шутку диспетчера аэропорта насчет того, что «лучший прибор — это глазомер». Самолет не набирал высоты, как в других рейсах, Сантьяго — Гавана например, а летел очень низко между вершинами гор. Зрелище было впечатляющее. Наконец долетели. Посадка была нелегкой, но все-таки летчику удалось посадить самолет со второй попытки.

По возвращении — а поездка заняла у меня всего два дня — я обнаружил, что питание больных, из рук вон плохое уже неделю, стало еще хуже. Уже три дня на обед и ужин больные получали только бобы, сваренные в воде. Да и что это были за бобы!

Директор ссылался на то, что уже три недели больница не получает продуктов, наличные деньги он имеет право расходовать только на покупку овощей и фруктов и не собирается тратить их на приобретение другой еды.

Придя с Педро на работу, мы с удивлением узнали, что на смену Пере прибыл новый анестезиолог. Он давно спит и видит уехать из Баракоа, «этой вонючей дыры», как он выражается, но замены его жене пока нет — а один он уезжать не собирается; Пера стал истинным революционером и настоящим товарищем и твердо заявляет, что «никуда не уедет, пока не введет нового сотрудника в курс дела». Новый анестезиолог сказал, что в ближайшие дни, как он понял, приедут и другие врачи, однако в Минздраве он слышал, что некоторым из нас придется еще остаться на месяц-другой, дожидаясь смены.

Познакомившись с вновь приехавшим анестезиологом, я отправился к себе в кабинет и начал прием.

Мужчина положил ребенка на кушетку в приемном покое, отошел в сторону и прислонился к стене.

Врач посмотрел на маленького пациента и сразу понял, что случай серьезный. По-видимому, ребенок находился в коматозном состоянии. Ему было лет шесть, признаков недоедания, как у большинства детей, поступавших в больницу, не наблюдалось.

Отец — негр лет сорока, высокий и худощавый, в рабочем костюме, перепачканном землей, и в стоптанных сапогах — был явно встревожен, руки у него дрожали. Вытаскивая сигареты из кармана рубахи, он не отрывал глаз от врача, осматривавшего ребенка.