Виктор Песиголовец - Лицо порока

— Я Устин! Алтай знаешь? Я оттуда приехал, — старик неторопливо набивал большую деревянную трубку чем-то серым, доставая его щепотками из кожаного кисета, пристегнутого булавкой к поясу. Серое вещество напоминало табак, смешанный с измельченными травами.

— Тут у меня сестра Авдотья жила. Она замужем была за мужичком из этих мест. Лет пять назад схоронила его. А теперь и сама… Далече ехать к вам, ой, далече, сынок!

Дымок из раскуренной трубки Устина не имел запаха. Во всяком случае, он не перебивал аромата травяного чая.

— Что вы курите, дедушка?

Он держал тяжелую трубку в своих крепких зубах и медленно помешивал ложечкой красноватое варево.

— Табачок да коренья всякие. Это мне душу молодит. Полвека курю уже.

У меня на языке все время вертелся один вопрос и, помявшись, я, наконец, решился задать его:

— Скажите, а почему покойницу в селе прозывали кошатницей?

— Хе! — старик простодушно уставился на меня своими щелками и запыхтел трубкой, как паровоз. — Она же в доме дюжину кошек держала. Я их соседям раздал. Эту вот, — он указал пожелтевшим пальцем на ленивицу у порога, — только и оставил. С собой на Алтай забрать хочу.

— Долго пробудете у нас?

— Думаю с месячишко погостевать. Интересно у вас!

— А с хатой как поступите? — вопросов у меня имелось множество.

— Соседке отдам. У нее сын женился, а жить ему со своей молодкой негде.

Лампада, потрескивая, разбрызгивала маслянистые блики. Они делали лик Спасителя еще более таинственным. Где-то в недрах дома монотонно и звонко тикали ходики.

— Просто так отдадите?

— Деньги брать никак нельзя! Соседка рядом с Авдотьей сорок годков прожила. Помогала всяко, особенно после смерти мужа. — Устин отложил трубку и, отхлебнув кипятка, склонился над столом, подпер голову кулаком. Потом взглянул вопросительно: — Ты, сынок, не ведаешь разве о том, что дом умершего родственника не дозволено продавать? Его можно только подарить нуждающимся или самому в нем жить.

Я в недоумении пожал плечами:

— Никогда не слыхал о таком.

— Так впредь знай! И другим скажи.

Какое-то время мы молча хлебали чай. Затем, порывшись в своей сумке, я достал и выставил на стол бутылку водки и кое-какую закуску.

— Не принято у нас ходить в гости с пустыми руками, — ухмыльнулся я виновато.

Старик оживился, заулыбался:

— Выпить люблю. Тем более буду рад с гостем. Бутылочка, кстати, и у меня имеется.

Подхватившись, Устин исчез в кухне. Появился через минуту с чистыми стаканами и большой тарелкой. На ней громоздились соления, куски отварного мяса, белый и черный хлеб.

Я наполнил стаканы.

— Будем знакомы! — старик бережно взял свою посудину и, приподняв, спросил: — А зовут-то тебя как?

— Иваном кличут.

Проворно отерев рот ладонью, Устин быстро выпил водку и потянулся к хлебу. Взял ломоть, пожевал.

— У меня к вам вот какой интерес, — начал я осторожно. — Говорят, вы — необыкновенный человек. В автобусе, например, мне рассказали, что за эти дни, благодаря вашей помощи, поднялся с постели не один больной. Я работаю в газете, вот и хочу об этом написать.

Старик слушал, дружелюбно растянув губы. Потом подхватил бутылку, и стаканы опять наполнились.

— Я шаман, сынок! — церемонно возвестил он. — Хотя мои родители приняли вашу веру. Да и я крещенный. Но это не мешает мне быть шаманом. Скажешь, грех?

Некоторое время я мысленно взвешивал свой ответ.

— Не знаю, — в конце концов, нехотя обронил я. — Православие, вроде, не терпит идолопоклонства…

— Причем здесь идолопоклонство? — сухо возразил Устин. — Шаман никому, кроме Бога, не поклоняется и не служит! А Бог у всех один.

— Что ж, звучит вполне разумно, — машинально одобрил я ход его рассуждений, переживая кусочек квашеного яблока.

— Я служу добру! — нравоучительным тоном изрек старик, изучающе вглядываясь в мое лицо. Потом умолк, смежил припухшие веки. Но вскоре глубоко вздохнул и негромко продолжил: — Вот только добро и зло не всегда имеют четкие различия. Часто добро и зло как бы едины.

— Едины? — озадаченно переспросил я, не понимая, к чему он клонит. — Разве такое может быть?

Устин опять принялся за трубку.

— Ванятка! — его тон стал походить на лекторский. — Неизлечимо больной человек ужасно страдает. Дни его уже сочтены, но прожить их ему предстоит в адских муках. И врач, пожалев несчастного, умерщвляет его. Это добро или зло, как, по-твоему?

Я не знал, что ответить, и молча перевел взгляд на кошку, которая, перевернувшись на бочок, сладко потянулась и замурлыкала.