Михаил Ворскла: Роман Романович

Ночью слышно в степи, как поезд проносится; вспарывает – как ножом брюхо кита – тишину, острым легчайше разводя ее края. Они сами собой расходятся, разбегаются, податливые, – не постигнуть, как далеко! – по океану степи. Края дребезгов, перестуков, стыков путей, колес, буксов, перекатывающихся, крошась (ломкие!); оранжевых, смазанных окон, прыгающих кочками, дыхания гари топленых печей, искр – курящих, сыплющихся на небесно тихие украинские в зеркалах вод равнины. Поезд проносится, и близлежащее охвачено как пожаром: кусты и гравий, разлетающийся, закопченный, и для ближайших окрестностей он как ночное бедствие, ночное чудище с тысячью из зева адских огней! Но для отдаленных окрестностей он уже как беспокойство – беспокойный сон – проходящее. И для тех полей и усадеб с ажурными силуэтами садов, которым все донеслось из-за темного горизонта, он уже как упоминание, условное. И для недосягаемых, за тысячью горизонтами, которым едва что донеслось, он уже как смутная греза, навеваемая движением теплого воздуха и растворяющаяся. И растворившаяся в не нарушаемой ничем более тишине.

Рыба плеснула где-то в отраженье звезд, озерная.

Роман Романович с вершины холма, покинутого вчера вечером, оглядывал хутор, который тогда был огоньками, а теперь ясно в дневном свете просматривался. Он словно и домой не уходил. Как будто продежурил под открытым небом всю ночь, переждал темное время и теперь наблюдал, как жизнь вокруг просыпается. Бурьяны в отлогах были полны утренней свежести. Воробьи россыпями укрывали склоны, купались в пыли и покачивались на кустах чертополоха. Удоды перепархивали с места на место, покрикивая, и рябили щегольски пестрыми крыльями. И распускали веером хохолки. Роман начал боком спускаться к хутору, огибая колючки, и это не понятно почему. Что он придумал? Он вроде бы совсем не планировал подступать вплотную, хотел издали понаблюдать, подкараулить Жанну, если той случится зачем-то покинуть дом. А теперь он двинулся решительно и всех птиц распугал. Что ж он, в гости собрался? А как он заявится к чужим людям без предлога, без приглашения? Что он им скажет?

Хутор не далеко располагался и с возвышения был совершенно как на ладони. Большая двухэтажная хата под высокой шиферной с изломом крышей, сложенная из белого кирпича, снабженная бетонным крыльцом и лестницей, выступала вперед углом, резким и невероятным. Окна обширные, без каких-либо ставен, швы между кирпичами подведены синей краской. Чуть поодаль немногим уступающая в размерах летняя кухня с пристроенным впритирку гаражом. Сараи, сарайчики, колодец под навесом, протянутые гирляндами провода. В центре двора помещалась нескладная громадная будка с круглым ходом, с лохматой песьей мордой из этого хода. Длинный металлический забор, составной, из секций, выкрашенный в цвет «бордо», с отверстиями, вырубленными вырубной машиной в форме ромбиков, опоясывал прочно постройки. За ним теснились цветущие неутомимо мальвы и розы. Розы цвели особенно обильно, по восемь-девять бутонов на побеге. Впрочем, это странно, – ставить вокруг хутора забор. Плодовых деревьев было мало, и ничто не напоминало присутствие сада. На лужайке перед усадьбой просыхало для скотины собранное в стога сено, прикрытое клеенками и придавленное половинками кирпичей на растяжках. По соседству – сваленные в груду с ярким распилом бревна. Трава сплошь была измята и изрисована колеями, – по всему видно, к хозяину много наведывались на автомашинах. Он и сам, нужно думать, частенько был не прочь лихо подкатить к воротам. У него, может быть, было даже два автомобиля: какие-нибудь старенькие «Жигули» и какой-нибудь новенький «Ландкрузер». В стороне от хаты и сараев, насколько можно было понять, развернулся широкий фронт строительных работ: рытые котлованы, арматура, кучами темный мокрый песок и белый сухой песок, лопаты, воткнутые в него, известь, наполовину высыпавшаяся из мешка, и такого рода. За стройкой начинались огороды и тянулись чуть не до самого горизонта. Роман ближе подходил.