Элис Манро - Лес

Все, что с ним произошло, что сначала казалось немыслимым, постепенно становится привычным… Он ползет, упираясь руками и коленями, припав к земле, осторожно ощупывает валежник под собой — не гнилой ли? — затем переваливается через него животом, загребая руками прелые листья, землю, снег — в перчатках неудобно, не уцепишься пальцами как следует, не разберешь на ощупь, что под тобой, голыми пальцами лучше: вот так он ползет, и ничего его больше не удивляет. Теперь он не вспоминает ни про топор, ни про пилу, брошенные где-то там, хоть едва уговорил себя оставить их. Рой даже не раздумывает над случившимся. Случилось, и ладно. Ему все явственней кажется, что иначе и быть не могло. Впереди маячит довольно крутой бугор. Добравшись до подножия, Рой радуется, что столько прополз, но одновременно ему страшно подумать, какой тяжелый путь еще предстоит. Он передыхает, греет руки за пазухой. Ему почему-то вспоминается Карен в своей красной лыжной куртке, и он решает, что Лайла права: нечего за других переживать. Рой ползет вверх на бугор, где можно подтягиваясь на локтях. Были бы у них детишки, он бы наверняка за них волновался. Лайла, которая считает, что волноваться вообще ни к чему, все же волнуется за Роя, хотя больше потому, что он мало работает. Все эти мысли тянутся у него в голове, кажется, где-то сольются воедино, но они не сливаются. Рой движется вперед, цепляется за все, за что можно уцепиться, упираясь в землю ноющими от боли коленками. Пару раз он срывается, скользит назад, но удерживается. Нам не дано знать, что думают другие, что они чувствуют, проносится в голове у Роя. Нам не дано знать, что думают другие про себя.

Он подтягивается, прижимаясь к земле, поднимает голову и видит перед собой грузовик. Впереди ровно, утоптано, снова Рою становится радостно, он приподнимается, становится на колени, медленно, шатаясь, встает на здоровую ногу, волоча ту, что болит. Пытается подпрыгнуть. Не выходит. Эдак ничего не получится — упадешь, и все. Пытается слегка, еле-еле, наступить на больную ногу — от резкой боли темнеет в глазах. Снова опускается на четвереньки, снова ползет, деловито устремляясь вперед, к грузовику. Он ползет по обледенелым болотцам, кое-где взламывается, трещит ранний ледок. Колени нещадно ноют, и все-таки ползти намного легче, чем продираться сквозь чащу, настолько легче, что все плохое выветривается из памяти. В голове непроизвольно складывается что-то похожее на песенку:

«Грузовик заведу как-нибудь. Надо бы к этой старой каналье, к Перси, заехать. Хоть телефон-то у него есть?» И тут встрепенулось много всяких неприятных мыслей. Что скажет жена? Кто пойдет за его топором и пилой? Как он объяснит, где он их оставил? Найдутся ли, не засыплет ли снегом? Когда можно будет наступать на ногу? Но Рой гонит треволнения прочь. Снова поднимает голову посмотреть, много ли осталось ползти до грузовика. Хорошо бы, Перси дома оказался или хоть бы дверь открытой оставил.

Снова Рой передыхает, греет руки. Теперь можно и перчатки натянуть, да ладно, зачем их об землю рвать? Ему видно, как из-за куста позади грузовика вылетает большая птица. Кто это, сокол? А может, ястреб? Если ястреб, может кинуться на меня; ничего, обману. Перси и его жилище не выходят у Роя из головы, и, когда он снова пристально вглядывается, стремясь разобрать по взмаху крыльев и по полету, какая это птица, ему вдруг с удивительной ясностью открывается совсем иное: истинный смысл рассказа Перси.

А истинный смысл заключается в том, что тот обойщик, художник-оформитель, маляр или как его там — не существует.

Нету в природе никакого такого подрядчика, никакого такого дельца, никакого человека из Годрича нет. Это Рой и есть. Не маляр, а художник, что вывески пишет. И не из Годрича, а из Логана. Совсем недавно он, Рой, продал дрова гостинице «У реки». Пусть и не в виде контракта, но имеет разрешение на рубку леса в этих местах. Отсюда-то и завертелась вся канитель. Дальше — больше: тьму, мол, дров в день продает! У нас и прежде чего только про эту гостиницу не болтали. Чуть деньгами запахнет, непременно слух подхватят да приврут с три короба. В наших краях полно мастеров невесть что рассказывать — что было, а пуще чего не было.

И бульдозер никакой не появится, и стольких людей с пилами тут не соберешь, а значит, спасены они — и ясень, и клен, и бук, и дикая черешня, и боярышник — никто их не тронет, никто, кроме него самого да местного лесничего, не оставит на деревьях зарубки.