Михаил Иманов - Чистая сила

Что ж я такое? И откуда я такой явился? Первый раз я с коробочкой соприкоснулся (разумеется, не ведая еще ничего), когда мне было каких-нибудь девять лет. Тогда-то этот человек и появился у нас. Комнату у нас снимал. Он комнату снимал, а мы на кухне жили: в собственной кухне собственного нашего дома. Только весь наш с матерью «собственный дом» и состоял из комнаты да кухни, даже прихожей не было. Отца к тому времени тоже не было. Уехал он на заработки, в Сибирь, да больше и не возвращался. Мать говорила, что по заданию он там и что долго ему там пробыть. Но я-то и тогда знал, что не по заданию, улица — она все знает, а я на улице рос. Да и заработки эти были странные — ничего мы с матерью от этих заработков не имели. Но ладно — дело не в этом. Вот тогда и появился у нас квартирант: тихий, предупредительный, конфетками меня одаривал, по головке гладил. А видеть мы его мало видели: уйдет утром, приходит к вечеру, закроется в комнате — и все. Разве я знал тогда… Да, думаю, и мать ничего не знала. Нет, что это я говорю — конечно же не знала. А здесь война началась, и ушел наш квартирант воевать. От нас уходил и вещи свои у нас оставил. Не знал я тогда, что среди вещей была эта самая коробочка. Мать знала. Мать эту коробочку и хранила. Ведь вот как сыграл! Вот ведь на что пошел! Нет, в проницательности ему не откажешь. Видел он, насквозь мою мать видел. Сохранила она коробочку, я-то думаю, и она мне говорила, что ни разу в нее и не заглянула, и даже тогда не тронула, когда «похоронка» пришла и когда она, вследствие уговора, полной владелицей в с е г о имущества своего квартиранта стала — а уж коробочки тем более. Но только и тогда не тронула она коробочку. А ведь не из-за идеи не тронула. Она такого слова, может быть, никогда и не слыхивала. Из порядочности своей не тронула. И ни про какую силу — «чистую» или «не чистую» — не знала. Так кто же настоящий хранитель?! А? Она и есть настоящий хранитель. Честность и порядочность свою умела хранить. И ни для одной себя хранила, хотя тоже об этом не догадывалась. Таких хранительниц на нашей земле много было, и сейчас есть — от одной к другой передают… и хранят. И мы сохранены, пока они есть, не совсем мы погибшие, раз они есть и хранят. Даже такие, как я, погибшие, — не окончательно погибшие, раз они есть.

А квартирант наш вернулся, не погиб. Мне вот сейчас какая мысль пришла: может быть, он и вернулся, и не погиб потому, что она хранила. Может быть, она этим своим ожиданием его и спасла. Мне скажут, что это только измышления хитрого ума, на случай. И не только скажут, но и возьмутся доказать. Но разве докажут? Нет, никто обратное не докажет. А ведь она ждала, если хранила. А он погиб и воскрес. Вот и доказывай.

Он вернулся. Я его тогда уже не увидел (учился я и в другом городе жил), так что следующая наша встреча вот аж через сколько лет случилась. Ждал я этой встречи, гонялся я за этой встречей и — вот настиг. И коробочка передо мной: так близко, как никогда не была. А мать умерла. И незадолго до смерти, в случайном разговоре, заметьте, что в случайном, про все мне и поведала. Для нее это не было ни подвигом, ни тайной, а так — чужое дело. Хорошо она о своем квартиранте отзывалась, с большим прямо-таки уважением. Мол, до чего же хорошие люди на свете живут. Мол, кто я ему такая? А он аттестат свой всю войну присылал и после, как съехал (а он через несколько дней после возвращения — воскресения?! — и съехал), все равно не забывал, кое-какие деньги пересылал. А кто, мол, я для него? Вот, мол, какие благородные люди на свет являются. Все она мне тогда рассказала: и про коробочку, и про уговор. Я ей и говорю: «Что ж ты, когда «похоронка» пришла, даже и не посмотрела на все это богатство? Ведь оно теперь твое стало». А она даже испугалась: «Как же можно, Петя, — чужие вещи. Человек мне доверие сделал — как же можно». То есть не поняла она меня — не могла понять. Зато я все понял.

И вот (не сразу, конечно, после разговора) постепенно эта коробочка во мне вызревать стала. Сначала чуть только проклюнулась — с трудом и слабо, — а как только на божий свет выглянула, то все легче пошло и быстрее. Жил я как будто своей жизнью, но только это уже была не моя жизнь: коробочка на пути встала и в другую сторону (в свою сторону) меня сдвинула. Не знаю даже и в точности объяснить не смогу, как эта идея всего меня захватила. Это я уж потом всякие факты подставлять стал, о праве своем размышляя; а ведь размышлял о праве, много размышлял, с сомнениями, представьте себе, боролся, и не всегда успешно; поверьте, что не всегда, а сначала мне все только возможность виделась, вернее, возможности. Что это за возможность и что в себя заключает — я тогда разобраться не мог, да и не копал глубоко. А разбираться не мог потому, что всего меня занимало одно — мечта. И она была тоже более чувственная, чем материальная, то есть совсем не материальная еще. Не знаю, с чем сравнить. Ну… словно я и есть тот сказочный Иван, что всякие сласти на полянке разложил, а сам в кустах хоронится, жар-птицу поджидает. И еще не знаю сам, что мне в этой жар-птице, но… Ведь жар-птица! А он, Иван, жар-птицу не поймал, только перо успел выдернуть. А мне одно перо не нужно было. Что мне с этим пером? — в месяц какой-нибудь по ресторанам разбросать или пару раз на курорт съездить. Нет — одно перо мне без надобности.