Давид Гроссман: Швейцарский гористый ландшафт

Кто-то сзади бежал и окликал его по имени. Гиди обернулся. Мухтар деревни, Хараби, силился догнать его, звал, улыбаясь, и путался ногами в полах длинного балахона. Гиди подумал — ему я расскажу, он для этого подходит. Он неподвижно ждал, пока подойдет мухтар — так было заведено по неписанному закону, согласно которому мухтар должен был идти навстречу офицеру, а не наоборот, пожал протянутую руку, крепко стиснул ее, чтобы не дать радостно взволнованному человеку броситься ему на грудь.

Мухтар забросал его вопросами, слова его скакали и сталкивались как капли внезапно хлынувшего дождя: где был абу-Дани? почему он вдруг исчез? надолго ли теперь вернулся? Вся деревня беспокоилась, сюда прислали другого офицера, не такой хороший, как абу-Дани, мы уже боялись, что он тут останется, и он тоже не хотел сказать нам, куда пропал абу-Дани, мы уже думали, абу-Дани больше нас не любит, усмехнулся он, увлекая Гиди за руку к себе в дом, — никуда он не пойдет, пока не выпьет кофе у Хараби, ведь Хараби от беспокойства почти не спит по ночам, ведь абу-Дани ему как сын, да что там как сын — как брат.

Без особого желания Гиди дал тучному, неуклюжему мухтару себя увести. Ему так хотелось еще побыть на солнце, на свету, пропитаться насквозь чистым, прозрачным воздухом, но он знал, что нельзя отказать Хараби, а кроме того, он ведь снова на работе и, как ни крути, должен посидеть с мухтаром и услышать, что нового приключилось в деревне.

Дом был просторен и источал уют. Они сидели в освещенной гостиной, свободно откинувшись в зеленоватых плюшевых креслах, и курили сигареты «Тайм», которые мухтар берег специально для Гиди. Он всегда открывал для него новую пачку, и это почему-то льстило Гиди как маленький персональный знак внимания.

— Так где же был абу-Дани все эти дни?

Гиди смотрел на смуглое, крупное и открытое лицо, на пристальный взгляд, выражавший доверие и близость, немножко чрезмерные и оттого вызывающие неловкость. За шесть истекших лет он видел на этом лице разные выражения — читал во взгляде глубоко запрятавшийся, трогающий душу страх, и лишенное последней надежды отчаяние, и рыдание, и большое облегчение. Иногда ему казалось, что он видит в нем искреннюю приязнь, приязнь, не зависящую от формальных отношений. При первых встречах Гиди отметил благородство этого человека. Он напоминал ему героев из древних арабских преданий. Потом уже он проникся к нему симпатией — как к человеку, а не как к преданию: мухтар был чувствительным, эмоциональным и знал, чем купить сердце Гиди. И Гиди был ему благодарен, потому что мухтар, сказать по правде, дал ему ключи к разгадкам многих жителей деревни.

— Со здоровьем все в порядке? — спросил мухтар, озабоченный молчанием Гиди, — в семье все в порядке? У детей? Как поживает твой Дани, а?

Порой, особенно в последний месяц, когда большую часть времени Гиди проводил дома, с Били, он размышлял о своей прошлой жизни, о том, что было после демобилизации из армии и до назначения на новую работу. Он сказал Били, что был тогда гораздо наивнее: «Правда, я был так наивен», — он гладил ее длинные каштановые волосы, а она удивилась: «Ты? Наивный?» — и рассмеялась нервным, быстро пресекшимся смехом, который появился у нее в последние месяцы сохранения беременности, и добавила, что жаль, что тогда она не была с ним знакома. Уж конечно, тогда ты был более обходителен, заметила она и поджала губы, отчего лицо ее приняло враждебное выражение.

Гиди не хотелось заводить перебранку, он только улыбнулся и промолчал, но про себя подумал, что прежде люди казались ему гораздо лучше, чем на самом деле. Гораздо более гордыми, интересными, естественными. Я и вправду жил в киббуце, как в парнике, он смущенно вспоминал о своей тогдашней незрелости, о том, что писал своей прежней подружке, грошовые мысли о том, что в каждом человеке есть загадка, тайна, благодаря которой он навсегда остается одиноким и ни на кого не похожим… Я был словно дитя, размышлял он, ребенок, со стороны глядящий на мир взрослых.

— Дела, работа, — промолвил наконец Гиди, глядя на жаждущее ответа лицо мухтара.

— А, работа! О работе я не спрошу! Рабо-ота!

Мухтар откинулся в кресле, лицо его приняло заговорщическое, почти карикатурное выражение.

— Так абу-Дани останется здесь, с нами? Мы ведь только его, верно?

— Только мои. Теперь снова все будет, как было.

— А, хорошо. Это очень хорошо. Очень.

Подали кофе, и мухтар рассказал Гиди о виноградном меде, который он предполагает заготовить в этом году, о своих проблемах с кишечником, о Попо, деревенском сумасшедшем, у которого был приступ эпилепсии и которого забрали в больницу, где он чуть не умер. Да, думал Гиди, почувствовав вдруг, что с трудом заставляет себя сидеть тут и слушать непрекращающуюся болтовню хозяина, сегодня я вижу люде такими, какие они есть. Работа многому меня научила, что верно, то верно. Нет в них ни тайны, ни загадки. Кто, как не я, может с уверенностью это подтвердить. Ведь передо мной они обнажают все свои самые сокровенные тайны. Предстают в самых интимных ситуациях. Нет в них ничего загадочного. Они такие прогнозируемые и такие банальные. Всегда движимы лишь несколькими примитивными побуждениями: все те же страхи, те же страсти, они и вправду вроде роботов, что верно, то верно, автоматы, лишенные души и воли, которые так легко запустить и настроить в случае необходимости.