Давид Гроссман - Швейцарский гористый ландшафт

Шесть лет. Три тысячи человек. И он знает, как зовут полным именем почти каждого мужчину. Он скажет, если разбудить посреди ночи, сколько детей у Хашама-аль-мицри, и назовет имена всех должников Фаада абу Салимана; теперь ему почти не приходится тратить усилий на работу здесь, теперь под его началом еще три деревни, но он хранит в сердце тепло к этой, своей первой. Факт: сюда он приехал, едва окончился отпуск. Здесь ему хочется впервые рассказать о своих новостях. Просто из благодарности, хотя это немножко глупо, но как раз эта-то наивная, такая непрофессиональная глупость возбуждает его.

Тихая деревня, думает Гиди, снова шагая в ярком свете, отвечает на приветствие зеленщика, пожимает тут и там протянутые руки, вновь обретает неспешность и солидность, свойственные ему на службе. Эта походка так непохожа на его походку в Израиле, так противоречит бурной радости, которую он чувствует в душе и которую необходимо выкричать или торжественно объявить, пыжась от гордости и розовея от счастья.

Нимер, десятилетний мальчишка, погонявший обруч палкой, едва не врезался в него и испугался. Славный малый этот Нимер, и Гиди чувствует себя прямо как посаженный отец: в младенчестве Нимер страдал болезнью почек, и Гиди добился, чтобы его прооперировали в «Хадассе». Так, простой человеческой заботой он снискал симпатии целого клана. Гиди улыбнулся Нимеру и подмигнул ему, а мальчуган увернулся и побежал себе дальше, криками подгоняя катящийся обруч. Гиди решил непременно спросить у абу Нимера о его племяннике, Ааруфе, который за последний год трижды ездил в Амман. И еще одну деталь следовало ему прояснить еще прежде, чем он неожиданно ушел в отпуск: продолжает ли Басам Абайде встречаться со своей красавицей из Хеврона. Детали вроде незначительные, но, может статься, пригодятся в будущем.

Мои арабы тихие, размышлял Гиди, я могу оставить их на полтора месяца, и они останутся тихими. В других местах все время вспыхивают возмущения и прочие неприятности, а у меня тихо, потому что я знаю, как вести дело.

Он прошел мимо двух женщин, разложивших на одеяле арбузные семечки для просушки, перекинулся парой задорных словечек с возводившими времянку строителями, словечек крепких и веселых, как это принято между мужчинами, и пожал их смуглые, огрубевшие руки. Они спросили, куда это он запропастился, и он едва ни сказал им, но сдержался, потому что почувствовал, что впервые хочет рассказать об этом иначе. Как знать — более торжественно что ли. Во всяком случае, он чувствовал, при каких обстоятельствах рассказывать не следует. И теперь он не захотел. Уж если — так не этим.

День выдался жаркий и приятный, полный сияющего света. Гиди вышагивал по улице, руки за спиной, всецело погружен в мысли, кивая попадавшим в поле зрения силуэтам. Длительное отсутствие — самое долгое за все время его назначения в эту деревню — позволило ему иначе взглянуть на свою работу, словно издали и чуть празднично, а недавние события его личной жизни делали его — по крайней мере, так ему казалось — зрелее и разумнее. Он размышлял о том, как легко ему управлять этим многочисленным населением, ему почти ни разу не пришлось прибегать к насилию, если не считать одного-двух случаев, от которых остался привкус горечи и память о криках; жители сами помогали ему вести дела с подобающим приличием.

За четыре года Гиди разумно раскинул над деревней свою сеть. Он предпочитал видеть в этом своеобразную куплю-продажу: жители предоставляли ему информацию, а он обеспечивал им безопасность плюс разрешения на работу в Израиле и прочие документы. Гиди старался никого не принуждать к даче сведений, однако каждому жителю когда-нибудь да нужно было получить какое-нибудь разрешение, например, на строительство или на переход моста через Иордан, и в связи с этим им приходилось наведываться в скромный кабинет Гиди и вести с ним беседу за чашкой кофе.

Обычно они приходили к нему в располагавшийся в соседнем округе офис и сообщали все, о чем он просил, почти без возражений и без вражды, словно исполняя неприятную прихоть властного родича. В напряженные моменты он нажимал сильнее, а когда напряжение спадало — и он тоже ослаблял хватку. Он всегда был на чеку, только умел это скрыть. Они этого не замечали, и он тоже приучил себя всегда так быть наготове, чтобы это не мешало его личной жизни. Он никогда не забывал, что находится на вражеской земле, а поступавшие по телексу новости не позволяли быть забывчивым. Банды террористов действовали повсюду, чинили настоящие зверства, а он и его товарищи были главной защитой от них. Без их работы у израильтян и его безмятежных арабов не было бы ни минуты покоя. Гиди вступил в должность, будучи специалистом, и продолжал занимать ее, будучи идеалистом.