Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана

Большинством голосов при одном воздержавшемся предложение Среднего было принято. Поднялись. Игорь спрятал листки протокола в карман брюк. Было чувство, какое бывает, может быть, у орла на скале, когда глазом, глядящим вниз, он считает овец на лугу, а другим водит по небу череду облачков, а еще некой силой внутри приближает нашествие ветра, чтобы прыгнуть в него, и совпасть, и парить между стадом, которое на земле, и стадом на небе. И у Пашки Большого в обычно лукавых глазах была эта же тяга… А Малой, взяв у Влада фонарь, уже лез за лучом через балки, бросая их тени, как весла на воду.

Игорь лез за ним следом, когда луч вдруг метнулся назад, ослепил, обогнул, обнаружил гнездо или, может быть, ком паутины и слепил силуэт – на одно лишь мгновение – двух влюбленных, они целовались, если все это не было просто пятном на сетчатке после яркого света. Влад и Нина – они не могли целоваться – Влад ведь шел сейчас к Зине в больницу, он поэтому и воздержался, он сказал, что сегодня его не пускает на акцию очень важное дело,– и, ногой зацепив за чугунный утюг или рельс, Игорь врезался переносицей в деревянный зазубренный брус, и как будто бы сопли, но на вкус оказалось, что кровь побежала из носа. Чтоб не дать слабину, он зажал его пальцами, кровь забулькала в горле, он попробовал сплюнуть ее, а она улучила момент и опять побежала по пальцам и по губам. Сила воли была его пунктиком лет с восьми, он ее закалял, как умел: целый день не ходил в туалет, ел сырыми горох и фасоль – до несварения («Радуйтесь, что не гвозди!» – говорили маме в больнице), сунув голову в тазик с водой, не дышал, сколько мог (лет в двенадцать он мог почти сорок секунд), а в тринадцать стоял на карнизе четвертого этажа шириною в кирпич, пока бабушка не нашла его в сантиметре от бездны, обыскав всю квартиру и выбежав на балкон, и закрыла ладонями рот, чтоб его не сразить своим криком, он же ей преспокойно сказал: «Не волнуйся, теперь будешь прятаться ты!» – и пошел приставными шажками обратно к балконной решетке, для страховки вцепившись глазами в ее сохнувший на веревке, накрахмаленный и, как латы, могучий бюстгальтер.

Мысль о том, что он будет участвовать в акции несмотря ни на что, собирая тайком струйку крови в платок, как Чкалов во время своего беспримерного и беспосадочного перелета в Америку,– распаляла, но кровь, как назло, запекалась. Он стоял в нетерпении рядом с Малым и Большим, ожидая, когда из подъезда появятся, выдержав паузу, и остальные. Оттого что на чердаке было сыро, поскорее хотелось на дело. И Большой, передернув плечами, произнес ту же мысль: «Хоть бы добренький порезвее попался!» И когда наконец вышла Нина с чем-то шалым в глазах и какой-то особенной рысьей походкой побежала сквозь них, их как будто не видя, но зовя через двор за летящей собой, они ринулись следом и помчались по Пушкинской вверх, на бегу озирая окрестности. Было поздно и пусто, окна сизо мерцали: все смотрели хоккей, наши делали финнов – не могли их не делать !– рев восторга распахивал форточки и подхлестывал их, как пятерку, у которой Харламов опять на скамье штрафников, а она все равно дерзко рвется в атаку.

Первой будку заметила Нина – телефонную будку, в которой мочился какой-то мудак. И, споткнувшись о то, что увидела, отвернулась, сказала: «Вонючка! Животное! Если трезвый, берем!» И они обошли ее, чтобы стать лицом к будке, а чтоб Нину от будки закрыть. И стояли и ждали, пока парень возился с ширинкой и в связи с облегчением что-то свистел.

Он шагнул на асфальт, коренастый, в зеленой клеенчатой куртке, и, увидев их лишь краем глаза, осекся, достал из кармана кастет. И, сверкнув им, как если бы фиксой для понта, продел в него пальцы – в чем-то синем, наверно, в татуировке, смачно сплюнул и вразвалку пошел, не спеша и как будто бы без опаски. Но опаска была – и она-то манила!– в онемевших плечах, в толстой шее, развернувшей лицо не по ходу, а боком, чтобы если не глазом, то хотя бы небритой щекой ощущать их – сорвавшихся с места, как по свистку, означавшему вбрасывание. Вбрасывание адреналина в кровь, лютых – в дело, дела – в жизнь, жизни – на новый виток, потому что ведь жизнь развивается по спирали, но без помощи человека – по спирали обратно вниз, к первобытности, к обезьяне! И, конечно, кастет и, наверно, наколки… Потому что, когда эти сявки костыляли друг друга – пусть не сявки, раз и этого слова в русском нет, пускай босяки,– ну так вот, когда эти дебилы шли стенка на стенку: алексеевские на павловских, новоселовские на москалевских и так далее, то есть et cetera,– это их, пацанов из культурных семей, не касалось, но на Пушкинской, в центре города, в их районе грозиться кастетом и ссать где ни попадя?! Важно было заставить его побежать. Он же, хоть и прибавил шаг, шел упрямо по выбранному маршруту, не петляя, как это обычно делали добренькие , обнаружив «пять пальцев впридачу», просто шел и прошел уже Пушкинскую насквозь, то есть минимум три остановки, но в трамвай не садился. И уже начинало казаться, что не он у них, а они у него на крючке – за студенческими общагами было кладбище, а за ним начинался район, куда в темное время было грамотней не соваться. Игорь свистнул в три пальца, и Большой его, как сумел, поддержал – парень даже не вздрогнул. Но зато вдруг захлопали окна общаги, каждой дуре казалось, что свистнули ей, кто-то сбросил им – он повис на березе – непомерных размеров бумажный мак, зимовавший, как муха, с ноябрьских до Первомая, кто-то крикнул: «Эй, хлопцы! Заходьтэ до нас. Сегодни в нас танцы!» И это несколько сбило их шаг, потому что Малой оглянулся и, кому-то послав поцелуй, процедил: «То ж Оксана, з-пид Богодухова! Вон в окне». И Большой оглянулся: «Ты шо? Ни-и! Нэвжеж?!» Нина тихо шипела, толкая их в спины: «Ну же, лютики! Ну же!»