Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана

Нины словно и не было рядом. За мостом у пассажа она оглянулась на сопевшую возле двери кондукторшу и задышала теплом ему в ухо: «Ты… ты Владу во всем доверяешь?» – «Конечно! Мы с ним с первого класса… А что?» – «А то, что он или дурак, или провокатор! Позвонил мне в коллектор вчера, где я, между прочим, сижу, монографию „Энгельс – теоретик“ расписываю для библиотек… А он анекдоты мне начал травить: про трехспальную кровать „Ленин с нами“ и вино новой марки, тоже якобы к юбилею, называется „Ленин в разливе“!» – «Значит, это из автомата!» – «Но зачем?!» – «Недержание речи! Ему дома бояться надоедает…» – «А мне пусть телегу пришлют в институт из-за его недержания?!– И, царапая ногтем шершавую плешину поручня: – Он что думает, раз он красивый, значит, все ему можно?!– И вдруг хлопнув ладонью себя по пушистой щеке: – Слушай! Я поняла! Он звонил мне как добренькой ! Он на вшивость меня проверял!– и, схватив его руку, сдавила запястье.– И утер ведь меня. Я же струсила, как последняя жопа при виде клистира! Потому что дойти до конца страшно трудно, но стремиться, он прав, черт его побери, нужно… необходимо!» – «В математике есть то же самое!– Игорь рад был, что все-таки понял ее, пусть не сразу, а понял.– Называется операция перехода к пределу! Мы как раз сейчас это проходим, вот смотри!» – его палец коснулся стекла, запотевшего от их дыханий,– ведь в вагоне на их половине никого больше не было – их дыханий, соединившихся в этой податливой влаге, палец врос в нее, написав только lim и вогнав его в жар, то есть вовсе не палец, конечно, а мысль: вдруг она сейчас смотрит на этот его онемевший отросток и чувствует то же самое? Он сидел к ней спиной и опять был влюблен, не опять, а намного сильней, чем когда бы то ни было, и смотрел, как бежит по стеклу его символ предела, заливаясь о чем-то, должно быть, асимптотически недостижимом.

А она вдруг опять завздыхала: «Ай да Перст! Ай, какой молодец!» И до самой общаги через слово: Владик, Влад, а ведь он, Указательный, как ни крути… неохотнее всех прирастал к кулаку, а теперь, может быть, он и есть самый лютый!.. У заснувших собак ее голос враспев вызывал аллергию – как-то Влад записал за ней нотами фразу, и она виноградной лозой снизу вверх побежала по нотному стану – и собаки, хотя ненавидя, но выли похоже.

Он сказал вдруг: «Давай завтра сходим в кино на „Мужчину и женщину“?» А она, может быть не расслышав, продолжала дразнить их, надрывавшихся за забором: «Мьяу! Мьярр!– и нескоро, но с тем же кошачьим лукавством обернулась к нему: – Я второго апреля уеду. Обещай мне, что сделаешь все, чтобы лютые не раздобрели, чтоб кулак уцелел! Обещаешь?» – «А куда ты уедешь?» – «Домой. Я вам буду писать! Безымянный, а ты будешь мне присылать протоколы. Ты их сразу пиши под копирку!»

Вмиг иссохшее горло засаднило, растрескавшись, как солончак. Он хотел ей сказать: разбежался!– или даже похлеще: на подпись?!– но пока он пытался сглотнуть, из разлома как будто бы льдин, а не туч появилась луна, вся оплывшая, точно утопленница, потому что лишь женщины топятся от безответной любви. И, взглянув на часы, он соврал: «Я могу опоздать на последний трамвай. Побежали!» – и схватил ее за руку, чтобы не отставала. И погнал, не жалея ее вот ничуть, а она, сдернув кепку, старалась, как пионерка ради значка ГТО. Иногда он сбавлял, но затем лишь, чтоб снова рвануть, чтобы вновь ощутить ее легкое тело, состоящее из одних лишь поспешных суставчиков и звенящей одышки. Только в лужах – а их было не отличить от проталин луны – она жалобно ойкала и, повиснув, как Роднина на предплечье Уланова, продлевала по-чемпионски огромный прыжок и частила опять на последнем дыхании.

На углу общежития она крикнула: «Всё! Не могу!» – и спиной привалилась к стене. И он взял ее на руки, потому что еще и сейчас их сердца колотились, как если бы бились друг в друга. «Не могу, умираю!– ее быстрый язык побежал по засохшим губам, голова запрокинулась: – Всё! Умерла! Заноси!» Он взошел на крыльцо и застыл истуканом. А она, подождав еще миг, напружинив суставчики, вдруг рванулась на землю: «Иди! Опоздаешь!» – и как будто с обидой скользнула в подъезд.

Двушки не было. Двушку он шибанул на вокзале. Был час ночи, но мама сняла трубку сразу: «Боже мой! Ты сведешь нас с ума!.. Только утром? Ты с девушкой! Ты у нее?! Дать отца? Ты уверен, что у тебя в этом смысле к нему нет вопросов?» – «Абсолютно уверен!» – «Но нельзя же так сразу! Боже мой!» – «Только сразу! А иначе растает!» – «Фу, как пошло!» – «Она же снегурочка!» – «Ты напился?!» – «Гуд бай! Ай лав ю!»