Поль Виалар - И умереть некогда

— Входите же.

Она включает свет, и по тому, как обставлена комната, ему становится ясно, что́ представляет собой та, с кем он пришел. Все здесь — и немногочисленная, но дорогая мебель и убранство — говорит о богатстве в прошлом и бедности в настоящем.

— Присядьте, — предлагает она, указывая на софу, предмет антиквариата, каких он почти не встречал в Америке. Шелковая обивка ее потерта, но только время может покрыть такой патиной материю, может так отполировать дерево, что кажется, будто оно дышит под рукой.

Девушка не закрыла за собой дверь — там спальня. Он видит, как она ставит чемоданчик на кровать и курсирует между нею и старинным шкафом, доставая сначала блузку, потом пижаму, потом ночные туфли. Наконец она появляется с чемоданчиком в руке, и он видит ее. Видит впервые.

Она очень молода. Года двадцать два, не больше. На ней строгий костюм хорошего покроя. Чувствуется, что она обновляет свой гардероб раз в год, но вещи покупает дорогие. Никакой шляпы, косынка же, которую она повязала, должно быть, из-за ветра, лишь подчеркивает красивый овал ее лица, правильность черт, чистоту линий. Из-под косынки на лоб справа выбилась прядка светлых волос, возле уха — завиток. Но особенно его поражают глаза — ясные, чистые, они смотрят прямо на вас и не затуманиваются ох слез, которые, хоть она уже и не плачет, все еще стоят в ее глазах. Он смотрит на нее, застыв, охваченный странным чувством, желанием, не то чтобы узнать ее — ему кажется, что он никогда до конца ее не узнает, — но хотя бы узнать, как она жила все это время, словно он после долгой разлуки встретил вдруг дорогое ему существо.

— Я взяла все, что нужно. Теперь я могу идти с вами. Вы предлагали вместе поужинать — я согласна.

Она произносит это самым естественным тоном, словно тоже давно знает этого человека, хотя тот впервые приглашает ее.

И она смотрит на него — тоже смотрит, но не как на чужого, а как на вновь обретенного. Она закрывает дверь, и они спускаются по лестнице. Вместе выходят во двор, потом на улицу. Она шагает с ним рядом, и ей уже нет нужды смотреть на него, она и так знает, что он высокий, хорошо одетый, еще довольно молодой, но уже вполне зрелый мужчина. Рядом с ним она под надежной защитой.

— Пошли в «Валентини».

Ей известно, что это ресторан дорогой, и с присущим ей тактом и чувством меры она на секунду задумывается: не сказать ли об этом. Но ведь именно такой ресторан он искал, значит, ей остается лишь следовать за ним.

Они входят. Она была тут всего один раз, когда ее дядя приезжал в Ниццу незадолго до своей смерти четыре года тому назад. Здесь вое итальянское, начиная от бутылей с кьянти, украшающих стены, и кончая меню, где можно найти любое блюдо итальянской кухни. Они садятся за маленький столик в глубине зала, народу мало, и он заказывает. Всякий раз, когда он советуется с ней, она говорит «да».

— А вы были правы, — замечает она, когда на столе появляется первое блюдо — макароны. — Мне надо поесть, если я хочу провести всю ночь подле бабушки.

Она уже не плачет. Она ест, потому что так нужно и потому что он так сказал. Ест старательно, преодолевая отсутствие аппетита, мужественно стараясь справиться с горем, чтобы не портить настроение этому человеку, которого она не знает даже, как зовут.

Немного подкрепившись, — оказывается, она была голодна и не сознавала этого, — она разговорилась. Принялась рассказывать о себе. Это она-то, воспитанная бабушкой в строгих правилах мещанской морали, она, привыкшая прятать под маской невинности то, что на самом деле волновало ее, а главное: не говорить ничего, что могло бы в глазах других хоть как-то ее принизить, — вдруг ощутила потребность все ему выложить. Он слушал, а она говорила, говорила без утайки, с той непосредственностью, которая была неотъемлемой частью ее существа. Казалось, будто этот человек освободил ее от всех пут, от всех предрассудков, привитых бабушкой и так долго довлевших над ней.

— Вот и бабушка умерла. Я теперь сирота. Других родственников, кроме нее, у меня нет. Отец мой был морским офицером, он и вырастил меня, потому что мама умерла через два года после моего рождения. Папу переводили с места на место, вместе с ним кочевала и я — из Шербура в Тулон, с одной морской базы на другую. Когда он уходил в плаванье, я оставалась на попеченье бабушки — его матери, которая перебиралась к нам. Собственно, с ней я и жила, потому что хоть отец и любил меня, но у него не было времени мною заниматься. Умер он в Тулоне, и тогда — я была еще совсем девочкой — мы переехали сюда. Училась я в лицее. Меня, наверно, приняли бы в пансион для детей кавалеров Почетного легиона в Сен-Дени как дочь офицера, но бабушка не хотела со мной расставаться. За десять лет, — когда умер отец, мне было одиннадцать с половиной, — мы потихоньку проели то небольшое состояние, которое у нее было. Жили мы скромно, но она никогда ни в чем мне не отказывала. Поскольку она покупала мне все, что бы я ни попросила, я не всегда вела себя разумно и часто побуждала ее зря тратить деньги, тогда как должна была бы, наоборот, помогать ей экономить. Но в защиту свою должна сказать, что на этих тратах обычно настаивала она. Я вполне могла бы удовольствоваться, например, хорошей кожаной сумкой, она же непременно хотела, чтобы сумка была сафьяновая или крокодиловая. То же самое с туфлями: она говорила, что готовая обувь не для меня. Должно быть, ей хотелось привить мне то легкое франтовство, с которым сама она давно рассталась, и ей доставляло удовольствие выполнять мои желания, чего бы ей это ни стоило. Когда я выходила из магазина с какой-нибудь дорогой покупкой в руках, которую она сама для меня и выбрала, я видела, каким счастьем светилось ее лицо. Она, конечно, не рассказывала мне, как обстояли ее дела, и я не знала, что она продавала акции. И о том, что средства наши пришли к концу, я узнала лишь тогда, когда понадобилось поместить ее в больницу.