Даниэль Глаттауэр - Потому что

— Вы читаете детективы? — спросил я.

Я не думал шутить, но Эрльт хмыкнул так, что его жирные щеки задрожали.

— Одну книгу Донны Леон осилил лишь наполовину. Честно говоря, предпочитаю специальную литературу. После нее лучше спится.

Адвокат произвел на меня хорошее впечатление. Я подарил ему рождественский календарь, который клеил для Алекс. Я не был уверен, что он ему нужен, однако знал, что передаю его в добрые руки.

На Рождество в нашем учреждении организовали небольшой праздник. В тюремном корпусе установили уродливое дерево — не то елку, не то пихту — с вялыми, тупыми иглами. Видимо, из опасения проносить на территорию тюрьмы колющие предметы. Свечей, разумеется, не было. Настоящие пожароопасны, а при помощи электрического кабеля можно организовать прекрасный захват заложников.

Я получил много подарков и передал их для розыгрыша в лотерее. Каждый из коллег все более отдаляющейся от меня «Культурвельт» счел своим долгом порадовать меня коробкой конфет, пачкой кофе или книгой безобидного содержания — то есть ни в коем случае ни психологическим романом, но чем-нибудь для поддержания тонуса атрофирующихся в моем положении «смеятельных мышц».

Тем не менее желаемый эффект был достигнут. Меня развеселила мысль, что эти люди всерьез полагают, будто я буду коротать Рождество, уютно обложившись в камере их глупыми книжками, созданными специально для того, чтобы скрашивать их сытую повседневность. Потом я вообразил себе своих насильников сидящими в соседних камерах за чтением развлекательной литературы, которую они выиграли в лотерею. Я мог бы отомстить им таким образом, поскольку это занятие хоть на время перебило бы их сексуальный аппетит.

В качестве вознаграждения за пожертвованные подарки меня решили не задерживать на празднике и позволили вернуться в камеру уже через несколько минут после его начала. Здесь я погрузился в воспоминания о прошлом и расчувствовался. Рождество еще предстояло пережить.

Я вспомнил отца, которому нечего было предложить моей матери, и он быстро оставил ее навсегда. А моя мать, в свою очередь, ничего не могла предложить мне, потому что слишком устала. Иногда мне удавалось ее хоть немного утешить. А потом мне оказалось нечего предложить Делии. Я хотел воздавать ей почести, она же — просто радоваться жизни. Мы так и не договорились.

Утром в День святого Стефана, когда я уже думал, что пережил Рождество, мой «дворецкий» принес письмо. Он утаивал его от меня три дня. Оно было от Грегора, и одного взгляда на него оказалось достаточно, чтобы понять, что произошло. Посредине листка с черной окантовкой — на таких я получал соболезнования после смерти матери — мне бросились в глаза буквы имени Александра, слишком крупные, будто она еще жила. Проглядев листок и прочитав фразу: «добровольно покончила собой», я скомкал послание. К официальному уведомлению прилагалась записка, в ней Грегор, видимо желая смягчить удар, сообщал, что Алекс «переживала тяжелую депрессию, и никто не мог ей помочь. Она приняла таблетки. Все прошло быстро, она не страдала».

Вечером разносчик пищи испугался моего вида и предложил вызвать тюремного врача. Я ответил, что хочу сделать официальное заявление. Я лгал. Что я мог сообщить? Я понятия не имел, как все получилось. Но это сработало, подобные банальные трюки всегда проходят. «Завтра утром я обязательно уведомлю следователя», — пообещал он. «Утром будет поздно», — возразил я. «Вы не желаете позвать своего адвоката?» — поинтересовался он и попал в самую точку: меньше всего мне хотелось сейчас видеть Эрльта. «К сожалению, он уехал за границу», — вовремя сообразил я. Наконец тюремщики позволили мне позвонить Зеленич на мобильный и даже вернули мне по этому случаю ее визитку. Обычно они изымались: случалось, заключенные вскрывали себе вены такими карточками. Я гордился тем, что для меня сделали исключение.

— Ян Хайгерер, — официально представился я, немного заикаясь. — Мне срочно надо с вами поговорить.

Она вежливо поинтересовалась, что такое взбрело мне в голову, если я решился побеспокоить ее в рождественский вечер.

— Я должен сообщить вам нечто важное.

Нет, это не может подождать до завтра. Сегодня или никогда. Я уперся. В чем мне было еще проявлять настойчивость, если не в этом?

— Это очень, очень важно, — повторил я, словно для того, чтобы облегчить разносчику пищи понимание того факта, что Зеленич вечером, в самый разгар рождественских праздников, способна добровольно приехать в тюрьму выслушивать признания заключенного.