— В такую ночь! — возмутилась она. — Дорогая моя, ты ляжешь у себя в комнате.
Ее уже вынесло в коридор, она ухватилась рукой за перила у подножия лестницы, а глаза над пыхтящим ртом наполнились тревогой.
— Давай хотя бы помогу, — предложила я, но мама отмахнулась и двинулась наверх, цепляясь за столбики перил.
— Но только сегодня, учти!
А то вдруг я подумаю, что бремя забот переходит ко мне.
Я последовала за мамой наверх, свернула в мою спаленку, заползла в постель и кое-как разделась под отсыревшим от холода одеялом. Утром проснулась свежая, как дитя, и спустилась к завтраку — сосиски и яйца, тост с маслом, чай. Мама успела вырядиться в малиновую двойку из кашемира и твидовую юбку, боевая раскраска на лице — морщинок совсем чуть-чуть, в уголках глаз, кожа и впрямь замечательная. Она тут же заметила мои некачественные колготы и послала меня наверх за нераспечатанной упаковкой чулок — возьми в ящике.
— Мама, мне тридцать два года!
От чулок я уклонилась, зато позаимствовала огромное кольцо из той бижутерии, что мама некогда надевала на танцы. Хотела и шарфик прихватить, но смутная печаль предупредила меня: «Кто знает, когда я смогу его вернуть?»
Нарядившись, мы сели в мамин «рено» и поехали в Брей, где мой зять участвовал в новогоднем заплыве.
Мы проехали через безлюдный город и остановились на берегу. Найти Шэя в толпе на пляже оказалось не так-то легко. Мой зять-клоун, в страхолюдном парике и в желтой футболке с надписью «Берегись» на груди. Собирает пожертвования на борьбу с депрессией, заявил он нам, а его дети прижались к ногам Фионы, замерзшие и растерянные. Шэй выглядел толстым. Хуже чем толстым, — с таким брюхом и паучьими ножками в обтягивающей черной лайкре он выглядел человеком средних лет. Ноги — это самое страшное: бледно-восковые стопы, распластанные на прибрежных камнях. Он пробирался к глубокой, бурлящей воде, а толпа визжала в садомазохистском упоении. Моржи плюхнулись в море, обернулись помахать, и тут мне стало совсем жутко: плывут в масках для Хэллоуина, в нелепых шляпах, все равно как если бы парень рядом с тобой снял плащ и внезапно превратился в идиота, не отличающего сухое от мокрого.
Потом мы добрались до Эннискерри, погрелись супом и чаем, и мама осталась с детьми, а мы отправились к Шону с Эйлин подлечиться «ударами быка».
Так естественно и должным порядком вышло, что в два часа дня первого января я вполне законно прошла по гравию к матово-серой двери моего коллеги и доброго знакомого Шона Валлели и постучала в эту дверь испанским сувениром его супруги — колотушкой в форме ладони.
Дом оказался меньше, чем померещилось мне, когда я сидела напротив и следила, как в окнах гаснут огни. С той ночи дом Шона разросся в моем воображении до георгианской усадьбы, немерено акров спереди и позади. На самом же деле это был таунхаус, пристроенный к другому дому, и окна — два по сторонам от двери и три наверху — вовсе не так уж велики. Но что-то в нем все-таки было. Лавровые деревья — леденцы на палочке, перевязанные красными рождественскими ленточками, — в отменном вкусе белые лампочки вдоль водосточных желобов, и котсуолдский гравий, и живая самшитовая изгородь — все то, что я ненавидела и чего желала, так что на порог я ступила уже достаточно злобной.
— Классная колотушка, — сказала я, хватая и отпуская тонкую медную ладонь. Затем уставилась на крашеную доску, ожидая, чтобы она отодвинулась.
Дверь открылась, но я никого не увидела.
Разумеется, открыла мне Иви, и это сбило меня с толку. Пришлось опустить взгляд с того уровня над полом, где я ожидала увидеть лицо взрослого, а подправить выражение лица я не успела. Иви глянула на меня своим странным, затравленным взглядом, и Фиона сказала:
— Помнишь тетю нашей Меган?
— Да. — Хотя ни одна нотка в ее голосе не подтверждала, что она меня помнит. Но все же сообразила: — Привет, Джина.
И я откликнулась:
— Привет, лапонька! — Ведь и правда лапонька, с каким-то восторгом и удивлением принимает от гостей верхнюю одежду, несет по узким ступенькам наверх, складирует где-то в запасной спальне.
За все это время я ни разу не вспомнила про Иви. Не знаю почему. Жена присутствовала в моих мыслях всегда — стена, опоясывающая мой разум, — но когда пробирает похоть, не думаешь, не можешь думать о его дочери. Иви не имела ни малейшего отношения к моему роману, ее тень не могла — никак не могла — лечь на нашу гостиничную постель. Нельзя ей там появляться, это неприлично. Не просто неприлично — нелепо.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу