Уильям Бойд - Броненосец

— Я? А как же Оливер Ролло?

— Терпеть его не могу. Безмозглый идиот.

— А как же твоя родня?

— Они все на стороне Бинни — говорят, что я позор семьи. По правде сказать, я теперь пария. Со всех сторон обложили.

— Гм, да я тоже на стороне Бинни.

— Да-a, но, понимаешь, ты тоже был замешан.

— Замешан? О чем это ты? Это ведь ты забрался в постель к Ирине — не я же.

— Но ты же знал Ирину. И она считалась твоей девушкой.

— «Считалась» — вот тут главное слово. Я с ней и разговаривал-то минуты две от силы.

— Я не думаю, Лоример. Это моя главная беда в жизни — я никогда не думаю наперед.

Лоример уже понял, к чему все идет, и почувствовал на душе тоскливую тяжесть.

— Я тут подумал, — проговорил Торквил, вяло улыбаясь, — а нельзя мне у тебя пару ночей перекантоваться, пока буря не уляжется?

— Не уляжется? Что ты хочешь этим сказать?

— Бинни меня обратно возьмет, когда совсем утихомирится.

— Ты уверен?

— Конечно. Она у меня отходчивая, старушка Бинни.

— Ну ладно, но только пару ночей, — разрешил Лоример, слабо надеясь, что Торквил знает свою жену лучше его. — Сейчас я принесу тебе пуховое одеяло.

211. Телевизор.Ты мерз, потому что лежал совсем голый, и — плотно закрыв глаза, чтобы не видеть никаких цветов, — подвинулся поближе к бледному веснушчатому телу Джойс. Чтобы не видеть никаких цветов. А Джойс сказала: «Ты мокрый, ты грязный, отодвинься. Не прикасайся ко мне». Когда ты раскрыл глаза, цвета уже не менялись так неистово, зато твоя тесная комнатенка пульсировала, точно колотящееся сердце, сжималась и расширялась, словно стены ее были из мягкой резины. Теперь тебе мешал шум — тебе хотелось абсолютной тишины, как в автобусе. Все, что ты слышал, — это назойливые голоса из телевизора с нижнего этажа и грубые, хамские крики и смех. Ты взглянул на часы, но так и не смог сфокусировать взгляд на циферблате. Джойс повернулась к тебе лицом, ее продолговатые груди свисали и терлись о твой бок, и ты ощутил — тупо, нелепо, тревожно — отчетливое вожделение, хотя прекрасно понимал, что секс при подобных обстоятельствах мог бы иметь катастрофические побочные эффекты. И все-таки, может быть…

«Почему они кричат и визжат, Майло? — спросила Джойс, и ты почувствовал, как к твоему бедру прижался ее жесткий, колючий лобок. — Пусть прекратят, Майло, пусть прекратят, любимый мой».

Джойс никогда раньше не обращалась к тебе так ласково, никогда на словах не выражала свою приязнь, отметил ты, и тебе это понравилось. Тебя переполняла любовь к ней, а жаркое желание только подстегнуло твою ненависть к телевизору и доносившемуся оттуда громкому, хамскому голосу. Ты выскочил из постели, подхватил рубашку и кое-как нацепил ее на себя.

Меня это из себя выводит! — закричал ты. — Меня злит это, черт возьми, я просто в бешенстве!

«Пусть прекратят, Майло, миленький, пусть прекратят это», — повторила Джойс, сидя на кровати, и слезы у нее текли ручьем.

Ты яростно распахнул дверь своей тесной комнатушки и зашагал по коридору. Полы рубашки развевались в воздухе, а ты направлялся к источнику этого гама, этого несмолкающего шума. Ослепленный яростью, ты решил заставить телевизор замолкнуть навсегда.

Книга преображения

Оказалось, Лоример напрочь не способен уснуть, деля пространство с другим человеком, заночевавшим в его квартире, с источником незнакомых шумов. Время от времени ему удавалось задремать, но стоило только Торквилу кашлянуть, захрапеть или заворочаться у себя на диване, и Лоример немедленно просыпался — приток адреналина, лихорадочная работа мозга, широко раскрытые глаза, тревога, — пока наконец не припоминал, что в соседней комнате спит гость.

Торквил спал как убитый, в то время как Лоример, намеренно хлопая дверями и посудой, шумно готовил себе на кухне скромный завтрак. Он заглянул в темную гостиную и увидел в полумраке широкую и бледную голую спину Торквила, услышал его беспокойное всхрапывание и хриплое дыхание, и тут ему невольно пришло в голову, что Торквил, наверное, спит нагишом под его запасным одеялом. Но кто же спит нагишом на диване? Нагишом — на чужом диване, в чужом доме?..

Он допил чай и оставил записку с указанием некоторых странноватых особенностей своей квартиры, а потом вышел в ледяную серость очередного рассвета в Пимлико. С собой он взял небольшой портплед с предметами одежды и кое-какими важными мелочами для предстоящего визита к Дэвиду Уоттсу (когда бы ни пришлось его наносить). Накануне вечером он не смог припарковаться в Люпус-Крезнт, и теперь ему пришлось пройти пешком некоторое расстояние до своей машины, припаркованной возле методистской церкви в Вестморленд-Террас. Он чувствовал, как щеки и лоб пощипывает мороз, и вдруг понял, что нестерпимо тоскует по солнцу, по весенним дням — теплым и зеленым. Порывистый восточный ветер, задувший вчера вечером, до сих пор не унимался, — Лоример чувствовал, как этот ветер забирается ему под пальто, слышал, как он терзает голые сучья платанов и вишневых деревьев на углу улицы. Листья кружились по мостовой и улетали вверх, в небо — толстые, темные листья неправильной формы — листья то ли клена, то ли гингко, они плясали на ветру и падали на ряды припаркованных автомобилей. Последние листья последнего года, элегически-мечтательно думал Лоример, внезапно сорванные с ветвей после того, как целую зиму они упорно за них цеплялись, чтобы теперь лететь неизвестно куда… Стоп, сказал он сам себе, ведь сейчас же во всей стране не найдешь ни одного листика ни на одном дереве, кроме вечнозеленых. А это что же тогда тут летает, заполоняя воздух? Он нагнулся, подобрал один листок — зубчатый, ромбовидный, толстый, вроде падуба, но тот сразу же хрустнул и рассыпался у него в пальцах, точно шеллак или хрупкая эмаль…