Лори Нелсон Спилман - Жизненный план

— Мы можем увидеть Санкиту?

— Ее переводят в отделение интенсивной терапии. Пока вы дойдете, ее уже перевезут.

— Интенсивной терапии? — Я пытливо вглядываюсь в лицо врача. — С ней ведь все будет хорошо, правда, доктор?

Доктор О'Коннер слабо улыбается:

— Если уж мы стали свидетелями одного чуда, почему не надеяться еще на одно.

Мы с Джин едем, кажется, в самом медленном на свете лифте на пятый этаж.

— Давай же. — От нетерпения я силой давлю на кнопку.

— Вам лучше смириться.

Горечь в голосе Джин заставляет меня вздрогнуть и повернуться к ней. В ярком свете больничного лифта каждая морщинка на ее лице видна особенно четко. Черные глаза смотрят на меня не моргая.

— Санкита умирает. Ее дочь вот-вот умрет.

Я отворачиваюсь и смотрю на кнопки с номерами этажей.

— Может, все еще обойдется, — шепчу я и прижимаюсь к стене, обхватив руками голову. — Я не могу… Не хочу. — Из глаз льются слезы бессилия.

Джин поднимает голову и смотрит на табло под потолком.

— Я предупреждала ее, что вы можете не захотеть растить ребенка-полукровку.

Меня словно пронзает электрический разряд. Я чувствую его силу всеми нервными окончаниями.

— Цвет ее кожи совершенно ни при чем, вам ясно? Ни при чем! Для меня большая честь уже то, что Санкита думала о том, чтобы доверить мне ребенка. — Я сжимаю пальцами горло, мне кажется, я задыхаюсь. — Но Санкита будет жить. Они обе будут жить.

Шторки у кровати Санкиты задернуты, жалюзи опущены, и в палате мигает лишь свет приборов с бесконечными трубками и проводами. Она спит, приоткрыт рот, и временами судорожно глотает воздух. Отекшее лицо раздуто, словно волдырь, готовый вот-вот лопнуть. Веки потемнели, будто их измазали углем. Я беру Санкиту за руку и убираю волосы с кажущегося безжизненным лица.

— Мы здесь, милая моя. Отдыхай.

Джин суетится, поправляя одеяло и подушки. Через несколько минут она, обессилев, становится рядом и смотрит на Санкиту.

— Езжайте домой, — шепчу я. — Мы уже ничем не можем помочь. Я позвоню, если она придет в себя.

Мисс Джин смотрит на часы.

— Мне надо возвращаться в приют, но прежде следует проверить, как там малышка. Идите, я побуду пока с Санкитой.

От детского «инкубатора» меня отделяют стеклянные двойные двери. Я подхожу к симпатичной медсестре за стойкой.

— Чем могу помочь? — улыбается она мне.

— Я хотела бы увидеть… — я замолкаю, осознав, что у девочки еще даже нет имени, — дочь Санкиты Белл.

Медсестра смотрит так, словно никогда не слышала имени Санкиты Белл, но затем кивает:

— Она только что поступила, верно? Бездомная?

К горлу подкатывает тошнота. Рожденному меньше часа назад младенцу уже навесили ярлык.

— Да, Санкита Белл, — с трудом лепечу я.

Девушка берет трубку телефона, и буквально через минуту появляется черноволосая женщина с папкой в руках. Ее хирургический костюм украшен лицами героев мультфильмов Диснея.

— Добрый день. Я Морин Марбл. А вы кто? — интересуется она, открывая папку.

— Брет Боулингер. Учительница Санкиты.

Женщина пробегает глазами что-то написанное на листе.

— А, да. Санкита указала вас как попечителя. Пройдемте в кабинет.

Раздается резкий звук, и тяжелая дверь распахивается. Я иду за Морин Марбл по ярко освещенному коридору.

— У нас девять палат для новорожденных, в каждой по восемь детей. Дочь Санкиты в палате номер семь.

Я вхожу в просторную комнату и вижу пожилую пару, разглядывающую в люльке, вероятно, внука или внучку.

Передо мной восемь кувезов, на некоторых яркие таблички с именами. «Исаак». «Кейтлин». «Тейлор». Я замечаю несколько семейных фотографий на прозрачных стенках и вязаные детские одеяльца — явно не собственность больницы.

Морин указывает на одиноко стоящий в углу кувез, не украшенный заботливыми и любящими руками.

— Вот она.

Подхожу и разглядываю табличку: «Девочка». Жмурюсь от боли. Хорошо, что не написали «Бездомная девочка».

Я смотрю сквозь прозрачную стенку на крошечную девочку, длиной не больше канцелярской линейки, в кукольного размера памперсах и розовом чепчике. От груди и живота тянутся белые толстые трубки, в вену на ноге вставлена игла, соединенная с капельницей, две тонкие, словно червяки, трубки вставлены в ноздри, крошечное личико закрывает прикрепленный двумя полосками аппарат, очередная трубка от которого уходит в рот.

Я прижимаю руку к груди и поворачиваюсь к Морин:

— Она будет жить?