Василий Дворцов - Каиново колено

Проклятый мороз точно так же обжимал бесчувственные пальцы. Если бы хоть немного повисеть в воздухе. Чтобы подошва так не прокалялась. Ледяная корка на тропинке даже не скрипела. Все, это весна. Окончательно. Бесповоротно. Снег к вечеру просел до пока невидимого, но четко ощутимого асфальта. Еще несколько таких деньков, и можно будет действительно перебираться в куртку. Окна на втором этаже гасли одно за другим. Понятно: обход. Интересно, а потом они включают тайные ночники? Чтобы почитать своего Мопассана, Есенина или Тургенева. Или Блока. Погасли последние. Серый монолит здания потерял прозрачность, резче заточив грани. Его шероховатость чуть поблескивала вкраплениями мраморной крошки. Бетон отталкивающе источал накопленную за бесконечную зиму костяную настылость. Неужели они только пошепчутся в протесте против режима? Про то, как он на нее сегодня смотрел, а она нисколько не подала виду. Молодец, ни малейшего повода заговорить. И ни на секунду не одна. Ни на секунду. А ему и не надо. Ему сейчас ничего не надо. Просто хочется немного побыть недалеко и повыть Серым волком. По настоящему, в полный голос. Так, чтобы трехцветная шавка на вахте вздыбилась своей разноцветностью и, скалясь мелкими зубками, зажалась меж тетизининых ног.

— Ты где был? Смотри, нос-то совсем синий. Выпей. Давай, догоняй.

Круг старого, светлой липы, стола был плотно уставлен вскрытыми консервными банками, источающими дикую вонь томатного соуса и погнивших в нем килек. Между банками, часть которых уже послужила пепельницами, на обрывках газет лежали надкусанные и надломленные куски хлеба, торчали разномастные ложки, вилки, поблескивали, и не очень, стаканы и чашки. Венчало натюрморт несколько опустошенных бутылок «Пшеничной». Впрочем, в одной еще не все кончилось. Сергей высмотрел стакан без особых следов губ и пальцев, налил соточку. Хоп! Срочно занюхать. Горячая струя за воротником скользнула вниз и прожгла диафрагму. Сощурившись, поискал на ощупь чего-нибудь съедобного.

— Ну, ну, закусывай, студент. Где ты был? Так славненько посидели. А сейчас все уже дрыхнут. — Хозяин подвальной мастерской, очень среднелетний Женя Черемшин короткими сильными пальцами начисто перетирал кисточки, заворачивал каждую отдельным лоскутком кальки и расставлял по номерам в разные кувшины. У него всегда под воздействием спиртного начинался приступ аккуратности. Все люди, как люди: орут, поют, блюют и так далее, а он то книжки на полках переставляет, а то вот кисточки моет. В два-то часа ночи. И чего он спорт бросил? С таким поперечным характером точно бы чемпионом стал. Из-за самодельного, выкрашенного серебрянкой по неструганному дереву стеллажа, отделяющего небольшой темный закуток с засаленным диваном от общего места, раздавался разнородный храп. Поперек раскладного дивана спало никак не меньше пяти человек. Сергею опять захотелось повыть. Только теперь не гордо. Но это так, просто порыв. Он оглянулся на хозяина. Тот, вроде, не осуждал. И Сергей налил снова половину стакана, посмотрел бутыль на просвет, и скапал последнее.

— Да пей! И ешь. — Женя замотал последнего плоского колонка. Теперь за щетину.

— А что за праздник? В честь чего гуляли?

— В честь балета. Который впереди планеты.

Это был самый момент поперхнуться. Но он только закосил на Женю.

— Работу сдал. Обком комсомола заказал написать два портрета. Нужно было исполнить выдающиеся лики Онищенко и Соколкова, они звания получили. Но, так вот как-то там получилось, что денег сверху выделили только на один портрет. И, вдобавок, самое главное, не указали кого желательней. Бедные комсомольцы. Но ты знаешь, я им нашел выход: я написал посредине.

Женя не понял, отчего Сергей так в потолок смотрит. Наверно студент еще не отогрелся, вот шутки и не проходят. А тот остекленело медитировал в чуть дребезжащую неоновую трубку дневного света. Никому ведь не объяснишь, что просто на сегодня перебор. С балетом.

— Ты же знаешь, что я у ментов «фотороботы» рисую. За сорок рублей по описаниям свидетелей и пострадавших делаю портреты преступных лиц. Потому как, то, что создает их машина, ни на одного живого человека в принципе походить не может. А по моим рисункам уже шестерых задержали. Ладно, это лирика. Так вот, у ментов-то рисунок карандашом, а здесь живопись. Один портрет никак не меньше двухсот пятидесяти. А комсомольцы: «У нас только триста»! Послал бы в другой раз куда, да заказчика терять не гоже: вдруг завтра что серьезное преложат? Вот я полюбовно с ними и разошелся, на их триста-то: лоб — как у Онищенко, нос — от Соколкова. Губы — опять Онищенко, а уши, естественно, снова соколковские. Ну, и так далее, по самую шею. С каждого заслуженного артиста — ровно половина примет. Так ты бы видел, как они сегодня эти уши и глаза с фотографиями сравнивали. Коллегиально. Ан, все без обмана! Поморщились, поморщились, но забрали. Так ты где гулял?