Дэвид Митчелл - Литературный призрак

— Я твой зайка! Съешь меня! Проглоти! Всего, целиком! Ах ты, моя шлюшка, моя госпожа, обожаю тебя!

Я знаю, он представляет на моем месте Татьяну. Вот и прекрасно. Авось, скорее кончит, и я смогу закурить. Я тоже представляю на его месте Руди, чтобы выдержать. Я украла у него кубинских сигар для Руди — пусть производит впечатление на деловых партнеров. Охватываю ногами гиппопотамью талию Рогоршева, чтобы он скорей кончил. Он визжит, как карапуз, который мчится на санках с обрыва, потом следует глубокий вздох, как у повешенного, и наконец наступает благословенная тишина и кушетка восемнадцатого века перестает скрипеть.

— Боже мой, Марго! Как я люблю тебя!

Он целует меня в ямку над ключицей, и мне на миг кажется — он говорит правду. Может, изобрели алхимики философский камень, который способен превратить похоть в любовь?

— Ты ведь не ревнуешь меня к Татьяне, нет? Она никогда не сможет заменить тебя, Марго, любовь моя…

Я выпускаю колечко дыма и слежу, как оно плывет в дальний угол кабинета, где уже сгустился сумрак. Я почему-то представляю себе стаю диких лебедей и похлопываю его по лысому черепу. Он не утруждается даже снять носки. Со стены смотрит его портрет — приукрашенный до смешного. Прямо вершитель судеб.

Все алхимики были лжецы и мошенники, но это не имеет никакого значения. Я стараюсь для Руди. Он еще не знает, но мы будем-таки встречать Рождество в Цюрихе.

Главный хранитель Рогоршев всегда уходит раньше меня. В персональной ванной он принимает душ, чтобы его жене было легче делать вид, будто она ничего не замечает. Я тем временем для отвода глаз что-нибудь печатаю на машинке. Слышу, как он поет, намыливаясь, как шумит вода, смывая мой запах с его тела в канализацию. Он надевает свежую рубашку, целует меня, чтобы продемонстрировать нежные чувства, и выходит. Теперь я могу заняться счетами для подставной компании Руди, оформить новый пропуск для Джерома или выписать несколько бесплатных приглашений для клиентов Руди. Или просто смотреть на купола Андреевского собора. Обычно я ухожу в полвосьмого, не раньше. Джером хочет, чтобы охрана привыкла к тому, что я задерживаюсь после работы.

— Ну, прихватили сегодня что-нибудь хорошенькое? — улыбается своей масляной улыбочкой начальник службы безопасности у служебного выхода.

Вот бы он в один прекрасный день лопнул и захлебнулся собственным дерьмом — хорошо бы полюбоваться на это зрелище. Он знает о моих шашнях с Рогоршевым и сам положил глаз на меня. Это входит в наши планы — чтобы как можно больше народу знало. Он обыскивает меня! Меня, Марго Латунскую! Он, придурок, который откосил от армии, а теперь воображает себя Рэмбо — как же, у него ведь есть блестящий значок и рация! Его пальцы двигаются по моей груди несколько медленнее, чем следовало бы. Я мечтаю, как доберусь до него из Цюриха.

— Нет, шеф, — бормочу я, бедная испуганная овечка. — Сегодня никаких шедевров не прихватила.

— Хорошая девочка. А как там полотеры…

— Будут через три недели. День в день. В девять тридцать вечера.

— Значит, через три недели. День в день.

Он открывает вертушку и выпускает меня. Чувствую, как ощупывает меня взглядом. Я не виню его, хоть он мне и противен. Ничего не поделаешь — для мужчин я всегда обладала магической притягательностью.

Зимой я езжу на троллейбусе или на метро. В другое время года предпочитаю пройтись пешком. Если погода хорошая, люблю прогуляться до Троицкого моста, пройти по Марсову полю. В дождь сразу иду на Невский проспект, на эту улицу призраков, — уж если существуют улицы призраков, это точно Невский. Джером говорит, что в каждом городе есть своя улица призраков. Вот дом, в котором я некогда занималась любовью с деятелем Политбюро. Сейчас в нем офис «Американ экспресс». Иду мимо касс Аэрофлота и маленького армянского кафе, мимо Строгановского дворца и Казанского собора. Кругом эти новые магазины: «Бенеттон», «Найк», «Бургер-кинг». Есть магазин, в котором не продают ничего, кроме фотопленки и брелоков для ключей. А рядом выставлены швейцарские часы и «ролексы». Наверное, сейчас во всех городах мира центральные улицы похожи друг на друга. В подземном переходе привычные шеренги нищих и стайки музыкантов. Покупаю в ларьке пачку сигарет и маленькую. Вряд ли найдется в мире город, где уличные музыканты могут соперничать с нашими. Тут и саксофонист, и струнный квартет, и тоненькая девушка, извлекающая гулкие звуки из толстой длиннющей деревянной трубы — диджериду, и украинский хор — конкурируют из-за рублей прохожих. Если я и даю, то только на церковь. Сама не знаю почему — церковь мне никогда ничего не давала. У нищего в руках обычно табличка с горестной историей, часто на нескольких языках. Читают эти истории только иностранцы. Петербург стоит на горестных историях, сколько их зарыто в его болотах.