Владимир Высоцкий - Черная свеча

— Позволю полюбопытствовать: а в замок-то с чем попал?

— Не знаю.

— И статью забыл, конечно? Ты меня за кого держишь? Срок-то хоть помнишь?

— Четвертак.

— Солидно…

Каштанка заерзал на месте, даже немного просветлел лицом.

— Без компании содержались или как?

— Полтора года один.

— То-то я смотрю, вы немного не в себе. Прибацанный малость.

Машину подбросило на ухабе. Каштанка лязгнул зубами, закричал:

— Права украл, сука! Забыл, кого везешь?!

Упоров улыбнулся. Это была первая улыбка за последние полтора года. Он даже сам не поверил, но ведь действительно улыбнулся просто потому, что было весело…

— Оживаете понемногу, — подметил изменение сосед. — У меня все наперекосяк. Как вспомню про трюмиловку… Эх, проскочить бы Линьковый!

— Что это такое — трюмиловка? — среагировал на незнакомый термин Упоров. — Сам-то я моряк, бывший, конечно…

— Он, Господи! — притворно встрепенулся Каштанка. — С таким темным фраером в одних кандалах! На вашем языке это называется перевоспитание, на нормальном — ссучивание: бьют до тех пор, пока не сдохнешь или их сучью веру не примешь.

— Вас могут поставить перед выбором?

Каштанка вдруг утратил петушиную дерзость, горестно усмехнулся, и на впалых шеках его проступила заметная бледность:

— Мне что… мне выбирать не из чего: я вор, Вадим…

Наконец машина остановилась, по мотор продолжал работать, как в ознобе, потряхивая железный кузов «воронка».

— Спокойно, Жулик, спокойно, — кто-то в темноте успокаивает собаку. Она рычит, утробно сбрехивая коротким густым лаем.

Дверь с грохотом выпала в ночь. Ночь похожа на сплошной кусок черного льда. На Колыме темнота особенно плотная перед рассветом.

Вспыхнул фонарь. Яркий свет резанул по напряженным глазам зэков. А следом металлический голос выкликнул:

— Заключенный Вадим Сергеевич Упоров!

— Я!

— Заключенный Опенкин Федор Маркович!

— Здесь, гражданин начальник. Не волнуйтесь.

— А куда ты денешься, говно в кандалах?!

Он еще что-то хотел добавить, но вспыхнувший собачий лай заглушил голос, и только немного погодя раздалась команда:

— Выходи!

Зэки спрыгнули на землю, загулявшую под ногами зыбкой болотной шубою. Огни лагеря горели совсем близко. Сырая метель перечеркивала их тусклый свет строчками липкого весеннего снега. Отблеск лучей прожектора лежал на затворах автоматов охранников, одинаково безликих и молчаливых.

Каштанка опять шмыгнул разбитым носом, как можно любезней поинтересовался у того, кто назвал его «говном в кандалах»:

— Гражданин начальник, место не шибко знакомое. Что это за командировка?

— Повылазило, не видишь — Крученый! Ты ж тута ужо блатовал тем годом. Ну и память! Дрочишь, поди, часто?

— Все по распорядку, гражданин начальник. А верх чей на Крученом?

Гражданин начальник расплылся в довольной улыбке, в этот момент с вахты крикнули:

— Прекратить разговоры! Дежурный, принять двоих по спецнаряду.

Ветер ударил снежным зарядом в провода, они загудели голосом затухающего колокола.

— Шагом марш!

В помещении вахты было жарко. Солдаты спали вокруг круглой печи на лавках. Один из них, с курносым веснушчатым носом, вскочил при появлении зэков, уставился непонимающим взглядом.

— Вы чо гремите? Вы чо шум поднимаете?! — с трудом проговорил он заспанным голосом, взглянув на кандалы, смачно потянулся. — Козырные, видать, изловились. Все равно не гремите. Поспать дайте…

Калачиком улегся на лавку, поджав под себя ноги.

Тотчас заснул здоровым, молодым сном.

Упоров едва подавил в себе желание подойти к печке, прижаться спиной к ее нагретым кирпичам, вбирая живительное тепло измученным телом. Он смотрел и искренне завидовал беззаботному сну солдата: в такие сны приходят загорелые девки, их можно любить открыто, как любят только в сытых снах, да еще где-нибудь в далекой деревне без сельсовета…

Из боковой комнаты вышел коренастый лейтенант в небрежно накинутой на плечи шипели. Глубокие залысины придавали его совсем юному лицу выражение взрослой озабоченности, отчего лейтенант был похож на играющего в шахматы малолетнего вундеркинда.

Дежурный остановился перед кандальниками, начал покачиваться с пятки на носок.

— Душевно с вами побеседовали, Опенкин, — произнес он насмешливо, но без улыбки. — Свои или…

— Ваши, гражданин начальник. Почерк не узнаете?

— Значит, заработал!

И уж забыв о побитом воре, уставился на второго заключенного, слишком спокойного, чтобы лейтенант мог в это поверить.