Ирина Дудина - Пение птиц в положении лёжа

Я вынула из сумки свою книжонку со стихами, он был вынужден взять это в руки, сурово пробежать глазами по первым двум стихам.

— Это всё слабое, ученическое… Игра со звуком. Это всё много раз было. Да, трудно в русской поэзии, после двух веков, написать что-нибудь новенькое. И я, я тоже через всё это прошёл…

Он начал, не отходя далеко от хаты, читать что-то муторное, непонятно о чём, своё…

Я терпеливо выслушала, робко похвалила. Он что-то неладное, но правильное почувствовал.

— Нет, это всё не то. Надо приносить пользу, жить, как все. Хорошо, я выслушаю тебя внимательно, но только одно, только одно стихотворение в твоём исполнении. Если понравится — то да, если нет — то не обессудь…

Прочитала звонко и с ёбнутым видом про Зебру. Высящаяся до небес зебра, стоящая за забором, насвистывающая блюз. Прочитав, подумала, что надо выпустить зебру из-за забора на что-нибудь более контрастное и однотонное.

Пингвин, выслушав, ужасно возмутился, совершенно по-пингвиньи:

— Там люди гибнут! 50 человек утонуло, а ты — о какой-то там зебре. Зачем зебра? Кому она нужна, эта зебра? Гадость какая-то. Эти три «3»!!! Что за бред!

— Ну это же поэзия. Четвёртое измерение. Кайф от слова и звука. Это же чистое искусство. Надо просто расслабиться и пить чистую энергию красоты… Как джаз… Как живопись…

Он вскочил как ужаленный, вскричал:

— Нет! Нет! Нет! Не то! НЕ ТО!!! НЕ-ИН-ТЕ-РЕСНО!!! Поэт должен чувствовать собеседника. Быть интересным ему… А тут какая-то зебра! Чёрт знает что такое!!! Ты мне неинтересна! НЕ ХОЧУ!!! Слишком много информационного шума вокруг, нет, не надо мусорить сознание. Не надо…

И он ушёл, жестикулируя и плюясь, не оглядываясь. Я осталась одна за красным столиком в своих красных штанах со своим пустым пластиковым стаканчиком. Я подумала: «Иди, иди. Убеждай себя, что неинтересно. Ты по гроб жизни будешь вспоминать встречу с шизофреничкой в красных штанах, прокричавшую тебе надрывно стишок о зебре за забором. Ни-ког-да не забудешь. Хотя так неинтересно тебе было!»

Мы с другом — математиком, аспирантом университета, юношей начитанным и образованным, знатоком и любителем древней китайской литературы — обошли весь Эрмитаж. Все закоулки — особенно мой любимый третий этаж и отростки, нашпигованные древностями, первого. Голова распухла. Ноги гудели. Я чувствовала себя лучше, чем мой кавалер. Любимое моё лакомство — лакомство глаз. Всё тело своё я любила, и глаза баловать — тоже.

Вышли на улицу молча. Я, поделившаяся с другом лакомством, спросила: «Ну как?» Предвкушала восторги, горячее спасибо за открытие неизведанной досель сладости и кайфа.

Он сказал, чуть картавя по-ленински: «Да-а. Вот бы всё это взорвать!»

Лет от семи до семнадцати главным вопросом, затмевавшим всё для меня, покрывающим своим флёром всю вселенную — внутри и снаружи, был вопрос о смерти. Как может быть «Я», для чего? Для чего всё, если есть смерть?

Потом — любовь. Есть ли кто, кроме «Я», достойный любви?

Потом — проблема «Другого». Того, что другие тоже есть. А как жить с ними — непонятно.

Сейчас — творчество. Дать принести плоды вызревшей лозе. Крутишься, вертишься, зарываешь талант в землю. А он всё равно почему-то развивается. Вылезает, выпячивается. Требует материализации. Пепел Клааса какой-то. Вроде — сгорел, а всё равно лезет и стучит в сердце, как в дверь.

И всё время — проблема пола. Как быть, если девочкой «Я» уродился.

Когда Владимир Путин стал президентом, мне начали бурно звонить подруги. «А ты знаешь, что твой Иванов — одноклассник и чуть ли не близкий друг детства Путина?», «А ты знаешь, что Петров — одноклассник Путина? И Милкин Сидоров — тоже?» Выяснилось, что трое знакомых — одноклассники президента.

Мы предались воспоминаниям о том, как пуля пролетела у виска, но не задела. Как линия судьбы шла рядом, но не пересеклась.

Мы тогда работали с Руру уборщицами пляжа. Девичья прихоть. Очередной побег за глотком свободы — из свинцовых вод Финского залива у посёлка Солнечное.

С граблями, под клики белых чаек, в одной упряжи с пожилыми леди в серых отрепьях, мы мерно шелестели мелодичными палочками сухого тростника, занесённого осенними штормами на берег, сгребали его в большие кучи. Вот, оказывается, отчего пляж — «Ласковый». Такой младенчески чистый…