Ирина Дудина - Пение птиц в положении лёжа

Весёлая турбаза. Оттаивающие шерстяные свитера и варежки. Запах просмолённых лыж с квадратиками стекающего снега. Ручеёк снежной слезы, скатывающийся на металл лыжного крепления. Горячий пар чая и кофе из термосов. Карты, анекдоты. Беседы часов до двух-трёх ночи. Бесполый сон усталых лыжников на пионерских кроватях. Чёрными вечерами — теннис и бильярд в спортивном зале. Бесплатный. Азартный, пока не надоест.

Я купила путёвку в Рощино, предвкушая введение в лыжный рай и зимние красоты моих детей. Лес тот же. Горы в лесу те же. Речка такая же. И солнце такое же золотое сквозь заснеженную хвою. Но на лыжах почти никто не катался. Лыжни носили укороченный и девственный характер, выезженные одиноким экипированным лыжником, гоняющимся взад-вперёд по средних размеров кругу. Не то что раньше — бесконечные лыжни, ведущие в запредельные дали и красоты.

Подростки из пионерского зимнего лагеря курили повсюду под ёлками и матерились. Потом разбили лагерную беседку, стали кататься с гор на кусках пластмассы. Их убогую ругань можно понять — детство без лыж, тенниса, коньков, хоккея. Без катания с гор, без трамплинов… Без весёлой музыки, оглашающей сосновую гору, без разноцветных флажков, старта и финиша, без тренера, внимательно записывающего твои блошиные лыжные успехи… Подростки матерятся по существу, проклиная своё неухоженное детство. Мир покинут взрослыми. Кругом одни бесхозные заброшенные дети. Молоденькие, маленькие и взрослые, состарившиеся, седенькие.

И вечерняя тоска — звериная тоска среди жутких облупившихся домов и деревянных мёртвых бараков непонятного назначения, среди белых унылых фонарей, задравших свои заржавленные плошки кверху, как бы в позе вытья на луну. Всюду намёк на бренность всего живого, следы разрухи. Тайное злорадство побеждающей всюду костлявой. И ни одной украшенной ёлки на улице в рождественскую пору… Тоска, тоска. Разлившиеся некачественные желтки света из окон детского лагеря, выдающие нищету и мерзость внутреннего убранства пионерских палат.

Однажды мы с сыном возвращались с лыж в жутковатой синеве зимних сумерек. Странное здание у красивой речки было всё освещено изнутри, высвечивая диагональные решётки на окнах. Ни одного окна без решётки. Что это? Завод? Нет трубы и дыма. Бюрократическое учреждение, лесной Сбербанк? Нет, не то…

За решётками замелькали тени. Мужчины в пижамах и халатах. Некоторые со странным метанием из угла в угол. Львы и тигры, запертые в вонючую клетку зоопарка с бессонно смотрящей на весь этот ужас лампочкой. Сумасшедший дом. Тот самый, о котором кто-то что-то говорил. Что нечем их кормить, и половину подопечных выпустили на волю. На самостоятельные поиски прокорма в заснеженных лесах. Воля в ледяной красоте.

Мы с сыном завороженно смотрели на мятущиеся в неволе тени крепких, молодых в основном мужчин. С лицами и движениями нормальных. Издалека, по крайней мере. Обезмужиченная турбаза, переполненная женщинами и детьми. А тут, поблизости, мужской отстойник. Вот где они, милые, скрываются. Во цвете лет, во всей мужской красе. В цепях узаконенной лени. Мужчины, выбравшие не самую лёгкую тропу бегства от жизни. С дистанции хода назад нет.

Хода назад, в рай, нет.

Одна родственница, очень крупная, полная дама в круглых толстых очках, с завитками золотых кудрей, с ножками, ужасно напоминающими ножки Наф-Нафа своим высоким подъёмом и невинной прямолинейностью в коленях, безумно любила своего единственного сына. Юра Солнцев — он был солнцем жизни её, солнышком души. Я, маленькая девушка, лет тринадцати, помню его сорокалетним мужчиной, краснолицым, упитанным, с лоснящимся лицом и озорными в сторону матери глазками. У него было две жены. Первая любила его. Вторая — поощряла его избалованность. Она была богатая разведённая дама, у неё были влиятельные родственники.

Я помню игры матери и сына. Юра, после очередной неудачной выпивки, сидит, выпятив поросячий животик в распахнутой рубашке, и охает, пьёт огуречный рассол. Тетя Катя, озорничая, мешает хорошей мельхиоровой ложечкой горячий чай в своей чашке. Потом, неожиданно, прикладывает разгорячённую ложечку к его розовому брюшку. Вскрики, капризный разгневанный речитатив, грузные шлепки, сочный хохот влюблённой мамаши…

Сын умер раньше матери. Ему было чуть больше пятидесяти. Умирал после инфаркта в полном сознании. Перед смертью решил пошутить с мамой. Стал показывать пальцем на пустоту позади себя, чуть усмехаясь. Мол, не хочешь ли Туда? Нет, не хочешь… А то пойдём вместе!