Хавьер Мариас - Дела твои, любовь

Однако вряд ли Луиса до такой степени потеряла рассудок — не думаю, хотя я ее совсем не знаю. А если не потеряла, тогда чего она ждет и как проводит часы, дни (уже месяцы!) и для чего торопит время или для чего убегает от него? Хочет, чтобы оно остановилось или чтобы прошло поскорее, потому что надеется, что в будущем все переменится? Она не знает, что я собираюсь подойти и заговорить с ней — как официанты в тот день, когда я в последний раз видела ее в этом кафе (в других местах я ее не встречала никогда). Она не знает, что я собираюсь помочь ей преодолеть несколько минут — она выслушает то, что я скажу (то, что в подобных случаях говорят все), и, может быть, скажет мне что-нибудь, кроме "спасибо". Ей останутся еще сотни минут до того, как на помощь к ней придет сон и затуманит ее сознание, которое никогда не успокаивается, как никогда не успокаиваются часы с их вечными "тик" и "так", которое всегда считает: один, два, три, четыре, пять, и шесть, и семь, и восемь — и так до бесконечности, не сбиваясь и не останавливаясь, пока существует сознание, пока человек жив.

— Извините, что я вас беспокою. — Я стояла перед ней. Она поднялась не сразу. — Меня зовут Мария Дольс. Вы меня не знаете, но я вот уже несколько лет захожу сюда по утрам позавтракать и всегда встречала здесь вас и вашего мужа. Я лишь хотела сказать, что мне очень и очень жаль, что с ним произошло такое несчастье, и что я очень вам сочувствую. Я долгое время вас здесь не видела, а потом узнала обо всем из газет. Мы не были знакомы, но, глядя на вас, я всегда думала, что вы очень хорошая пара. Вы мне очень нравились. Поверьте, я очень сочувствую.

Я поняла, что моя предпоследняя фраза убила и ее тоже: я сказала "нравились", употребив глагол в форме прошедшего времени, говоря не только о покойном, но и о ней тоже. Я хотела исправить оплошность, но не знала как — все, что мне приходило на ум, только усложнило бы мое положение. Я надеялась, что она все же поняла меня правильно: они нравились мне как пара, а пары больше не существует. Потом я испугалась, что, возможно, задела ее за живое. Возможно, именно об этом она меньше всего хотела говорить, именно эту мысль гнала от себя: "пары больше нет". Я хотела проститься ("Это все, что я хотела сказать, еще раз извините") и уйти, но Луиса Алдай вдруг улыбнулась. Улыбка была искренней: в этой женщине не было ни лицемерия, ни хитрости, ее можно было бы даже назвать наивной. Она поднялась со стула, положила руку мне на плечо и произнесла:

— Конечно, мы тебя тоже часто здесь встречаем. — Она сразу перешла на "ты", несмотря на то, что я обратилась к ней официальным тоном.

Мы с ней были примерно одного возраста — она на пару лет старше, чем я. Она сказала "мы" и "встречаем", словно еще не привыкла к тому, что она в этой жизни осталась одна, или словно считала, что и она умерла вместе с мужем и находилась там же, где он, — в другом измерении, словно еще не рассталась с ним, а потому не видела причин отказываться от этого "мы", которое было ее жизнью почти десять лет и от которого она не могла отвыкнуть за какие-то три месяца. Но потом она все же заговорила в прошедшем времени — возможно, потому что этого требовал глагол, который она употребила:

— Мы называли тебя Та Благоразумная Девушка. Видишь, мы для тебя даже имя придумали. Спасибо за добрые слова. Присядешь со мной? — И она указала на один из стульев, на которых незадолго до того сидели ее дети. Рука ее по-прежнему лежала на моем плече, но теперь мне казалось, что Луиса держится за него, как держатся за поручень — необходима была опора. У меня было такое чувство, что еще чуть-чуть — и она бросится мне на шею. Она казалась такой хрупкой, что походила на привидение, которое стало привидением совсем недавно и еще не привыкло к своей новой ипостаси.

Я бросила взгляд на часы: было уже поздно. Я хотела спросить о том прозвище, которое они мне дали. Я была удивлена и даже слегка польщена: они заметили меня, они выделили меня из толпы, они обо мне говорили. Я вдруг поняла, что тоже улыбаюсь. Мы обе улыбались — затаенно, несмело, как улыбаются люди, знакомясь при печальных обстоятельствах.

— Благоразумная Девушка? — повторила я.

— Да, такой ты нам кажешься, — она снова говорила в настоящем времени, словно Десверн был сейчас дома, словно он был жив или словно она не могла отделить себя от него. — Надеюсь, тебя это не обижает? Ведь правда? Да ты садись! — Нет конечно. Нисколько не обижает. Я тоже для вас и вашего мужа прозвище придумала. — Мне очень хотелось обращаться к ней на "ты", но сейчас я говорила не только о ней, но и о Десверне. Не будешь же называть просто по имени того, кто уже мертв, если, когда он был жив, вы даже не были знакомы. Сейчас мало кто обращает внимание на такие мелочи — все фамильярничают, но мне кажется, что это неправильно. — Я не могу сейчас остаться, я опаздываю на работу. — Я снова машинально посмотрела на часы — возможно, чтобы подтвердить, что спешу: я хорошо знала, который был час.